кайзера на монете вдохнуло в него силу. Но в эту минуту входит Курт Бах.
или слева от подписи "Здесь покоится жестянщик Кварц"?
памятниками.
примечательны для вас?
пфеннигов, водка - пять, жизнь была полна идеалов, а если иметь в кармане
несколько таких монет, то можно было съездить в прославленную страну Италию,
не боясь, что, когда возвратишься, они уже ничего не будут стоить.
лет старше. Они с Генрихом исчезают. Уходя, Генрих придает своему
разжиревшему лицу выражение зловещей угрозы.
Вацека! Или эти два враждующих сородича побратались?
1918 году Генрих был отчаянным противником войны. Но теперь он забыл начисто
обо всем, что побудило его к этому, и война стала для него опять веселеньким
и освежающим приключением. - Георг сует золотую монету в карман куртки. -
Все, что пережито и прошло, становится приключением! До чего отвратительно!
И чем страшнее все было, тем впоследствии представляется более заманчивым.
Судить о том, что такое война, могли бы по-настоящему только мертвые: только
они одни узнали все до конца. - Он смотрит на меня.
проклятая память - это решето. И она хочет выжить. А выжить можно, только
обо всем забыв.
вызовет у Эдуарда эта золотая птица?
на то вздрагивающее измученное создание, каким она была в последний раз.
Глаза у нее ясные, лицо спокойное, и она никогда еще не казалась мне такой
красивой, как сейчас, - может быть, потому, что уж очень она другая, не
такая, как в прошлый раз.
плывут какие-то средневековые облака синего цвета без примеси, и целые ряды
окон превратились в зеркальные галереи. Хотя теперь день, но все равно на
ней вечернее платье из очень мягкой черной материи и золотые туфли. На
правой руке - браслет в виде цепочки с изумрудами. Вероятно, один браслет
стоит дороже всей нашей фирмы, включая склад надгробий, дома и доходы за
ближайшие пять лет. До сих пор она ни разу этой цепочки не надевала; как
видно, сегодня день драгоценностей, говорю я себе. Сначала золотой Вильгельм
Второй, потом вот это! Но браслет не трогает меня.
теперь сыты, спокойны и довольны. И они жужжат, как миллионы пчел.
такая сушь?
глазами. Изабелла смеется.
Точно твои уши заросли густым кустарником. И потом ты так шумишь - потому
ничего и не слышишь.
трудно выносить. Ты больше шумишь, чем гортензии, когда они хотят пить, а
ведь эти растения такие крикуньи.
нерешительность...
ведь и тебя зовут вовсе не Рудольф, верно? Как же твое имя?
кем-нибудь? Уезжай отсюда. В другую страну. Любое имя - тоже имя.
городе меня все знают. Изабелла словно не слышит.
своей усталости. Уже все понемногу пустеет, полно прощальной тоски и
ожидания.
изменение. Более значительное. Подобное смерти. Может быть, это и есть
смерть.
капает с неба. Этим же полны тени. А во всем теле - усталость. Она
прокралась туда. Гулять мне уже не хочется, Рудольф. Мне было с тобой очень
хорошо, даже когда ты не понимал меня. Но хоть ты был тут. Иначе я осталась
бы совсем одна.
удивительная тишина, ни один лист не шелохнется, только Изабелла чуть
помахивает рукой с длинными пальцами над краем плетеного кресла и тихонько
звякает браслет с зелеными камнями. Заходящее солнце окрашивает ее лицо в
такие теплые тона, что оно кажется противоположностью всякой мысли о смерти,
и все же у меня такое чувство, словно какой-то холод разливается вокруг,
подобный беззвучному страху, а что когда снова начнется ветер, Изабеллы тут
уж не будет. Но вдруг ветер проносится по кронам деревьев, он шумит листвой,
наваждение исчезло, Изабелла встает и улыбается.
только один! Счастливый Рудольф. Пойдем в комнату.
непохожи, и все-таки они одно. Просто я покаталась на пестрых лошадках
карусели и посидела на голубом бархате золотых гондол, которые не только
вертятся по кругу, но поднимаются и опускаются. Ты, верно, их не любишь,
да?
покатался бы и в гондолах.
наша юность, Рудольф?
знаю почему. - А была у нас разве юность?
свете заката, что какая-то птица капнула мне на пиджак. Примерно на то
место, где сердце. Изабелла замечает это и неудержимо хохочет. Я снимаю
носовым платком саркастический след, оставленный зябликом.
может обойтись. И это, и другое, и еще очень, очень многое. И то, что
ценность утраченного познаешь, только когда оно ускользает.
ускользнула? Потому, что она говорит об этом? Разве она когда-нибудь была
моею? Или потому, что вдруг возник этот безмолвный, дышащий холодом страх?
Разве мало она мне говорила и разве я всякий раз не пугался?
- Моя любовь как ветер: вот он поднялся, и думаешь, что это всего-навсего
легкий ветерок, а сердце вдруг сгибается под ним, словно ива в бурю. Я люблю
тебя, сердце моего сердца, единственный островок тишины среди общей
сумятицы; я люблю тебя за то, что ты чуешь, когда цветку нужна влага и когда
время устает, словно набегавшийся за день охотничий пес; я люблю тебя, и
любовь льется из меня, точно из распахнутых ворот, где таился неведомый сад,
я еще не совсем ее понимаю и дивлюсь на нее, и мне чуть-чуть стыдно моих