Чтение 67–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

Ленин" *(16)

Комментировать этот важный документ мы не беремся. Над ним уместны тишина
и размышление.

Документ тем особенно важен, что он -- из последних земных распоряжений
еще не охваченного болезнью Ленина, важная часть его политического
завещания. Через девять дней после этого письма его постигает первый удар,
от которого лишь неполно и ненадолго он оправится в осенние месяцы 1922
года. Быть может и написаны оба письма Курскому в том же светлом
беломраморном будуаре-кабинетике, угловом 2-го этажа, где уже стояло и ждало
будущее смертное ложе вождя.

А дальше прикладывается тот самый [черняк], два варианта дополнительного
параграфа, из которого через несколько лет вырастает и 58-4 и вся наша
матушка 58-я Статья. Читаешь и восхищаешься: вот оно что значит
[формулировать как можно шире]! вот оно что значит применения [более
широкого]! Читаешь и вспоминаешь, как широко хватала родимая...

"...пропаганда или агитация, или участие в организации, или содействие
(объективно содействующие или [способные содействовать])... организациям или
лицам, деятельность которых имеет характер..."

Да дайте мне сюда Блаженного Августина, я его сейчас же в эту статью
вгоню!

Всё было, как надо, внесено, перепечатано, расстрел расширен -- и сессия
ВЦИК в 20-х числах мая приняла и постановила ввести Уголовный Кодекс в
действие с 1 июня 1922г.

И теперь на законнейшем основании начался двухмесячный

к) [Процесс эсеров] (8 июня -- 7 августа 1922 г.). Верховный Трибунал.
Обычный председатель т. Карклин (хорошая фамилия для судьи!) был для этого
ответственного процесса, за которым следил весь социалистический мир,
заменен оборотистым Георгием Пятаковым. (Любит насмехаться запасливая
судьба! -- но ведь и время оставляет нам подумать! Пятнадцать лет оставила
Пятакову...) Адвокатов не было -- подсудимые, видные эсеры, защищали себя
сами. Пятаков держался резко, мешал подсудимым высказываться.

Если бы мы с читателем не были уже достаточно подкованы, что главное во
всяком судебном процессе не обвинение, не так называемая "[вина]", а --
[целесообразность], -- может быть мы бы не сразу распахнувшеюся душой
приняли этот процесс. Но [целесообразность] срабатывает без осечки: в
отличие от меньшевиков эсеры были сочтены еще опасными, еще нерассеянными,
недобитыми -- и для крепости новосозданной диктатуры (пролетариата)
целесообразно было их добить.

А не зная этого принципа можно ошибочно воспринять весь процесс как
партийную месть.

Над обвинениями, высказанными в этом суде, невольно задумаешься, перенося
их на долгую, протяженную и всё тянующуюся историю государств. За
исключением считанных парламентских демократий в считанные десятилетия вся
история государств есть история переворотов и захватов власти. И тот, кто
успевает сделать переворот проворней и прочней, от этой самой минуты
осеняется светлыми ризами Юстиции, и каждый прошлый и будущий шаг его --
законен и отдан о'дам, а каждый прошлый и будущий шаг его неудачливых врагов
-- преступен, подлежит суду и законной казни.

Всего неделю назад принят уголовный кодекс -- но вот уже пятилетнюю
прожитую послереволюционную историю трамбуют в него. И двадцать, и десять, и
пять лет назад эсеры были -- соседняя по свержению царизма революционная
партия, взявшая на себя (благодаря особенностям своей тактики террора)
главную тяжесть каторги, почти не доставшейся большевикам.

А теперь вот первое обвинение против них: эсеры -- инициаторы Гражданской
войны! Да, её начали они, это -- [[они]] начали! Они обвиняются, что в дни
Октябрьского переворота вооруженно воспротивились ему. Когда Временное
правительство, ими поддерживаемое и отчасти ими составленное, было законно
сметено пулеметным огнем матросов, -- эсеры совершенно незаконно пытались
его отстоять *(17) и даже на выстрелы отвечали выстрелами, и даже подняли
юнкеров, состоявших у того, свергаемого правительства на военной службе.

Разбитые оружейно, они не покаялись и политически. Они не стали на колени
перед СНК, объявившим себя правительством. Они продолжали упорствовать, что
единственно законным было предыдущее правительство. Они не признали тут же
краха своей двадцатилетней политической линии, *(18) но попросили их
помиловать, распустить, перестать считать партией. *(19)

А вот и второе обвинение: они углубили пропасть Гражданской войны тем,
что 5 и 6 января 1918 г. выступили как демонстранты и тем самым бунтовщики
против законной власти Рабоче-Крестьянского правительства: они поддерживали
свое незаконное (избранное всеобщим свободным равным тайным и прямым
голосованием) Учредительное Собрание против матросов и красногвардейцев,
законно разгоняющих и то Собрание и тех демонстрантов. (А к чему доброму
могли бы повести спокойные заседания Учредительного Собрания? -- только к
пожару трехлетней Гражданской войны. Потому-то и началась Гражданская война,
что не все жители единовременно и послушно подчинились законным декретам
Совнаркома).

Обвинение третье: они не признали Брестского мира -- того законного и
спасительного Брестского мира, который не отрубал у России головы, а только
часть туловища. Тем самым, устанавливает обвинительное заключение, налицо
"все признаки [государственной измены] и преступных действий, направленных к
вовлечению страны в войну".

Государственная измена! -- она тоже перевертушка, её как поставишь...

Отсюда же вытекает и тяжкое четвертое обвинение: летом и осенью 1918
года, когда кайзеровская Германия еле достаивала свои последние месяцы и
недели против союзников, а Советское правительство, верное Брестскому
договору, поддерживало Германию в этой тяжелой борьбе поездными составами
продовольствия и ежемесячными золотыми уплатами -- эсеры предательски
готовились (даже не готовились, а по своей манере больше [[обсуждали]]: а
что, если бы...) взорвать путь перед одним таким поездом и оставить золото
на родине -- то есть они "готовились к преступному разрушению нашего
народного достояния -- железных дорог".

(Тогда еще не стыдились и не скрывали, что -- да, вывозилось русское
золото в будущую империю Гитлера, и не навенуло Крыленке с его двумя
факультетами, историческим и юридическим, и из помощников никто не
подшепнул, что если рельсы стальные -- народное достояние, то может быть и
золотые слитки?..)

Из четвертого обвинения неумолимо вытягивается пятое: технические
средства для такого взрыва эсеры намеревались приобрести на деньги,
полученные у союзных представителей (чтобы [не отдавать] золота Вильгельму,
они хотели [взять] деньги у Антанты) -- а это уже крайний предел
предательства! (На всякий случай бормотнул Крыленко, что и со штабом
Людендорфа эсеры были связаны, но не в тот огород перелетал камень, и
покинули.)

Отсюда уже совсем недалеко до обвинения шестого: эсеры в 1918 г. были
[шпионами] Антанты! Вчера революционеры -- сегодня шпионы! -- тогда это,
наверно, звучало взрывно. С тех-то пор за много процессов набило оскомину до
мордоворота.

Ну, и седьмое, десятое -- это сотрудничество с Савинковым, или Филоненко,
или кадетами, или "Союзом Возрождения" (еще был ли он...), и даже
белоподкладчиками или даже белогвардейцами.

Вот эта цепь обвинений хорошо протянута прокурором. *(20) Кабинетным ли
высиживанием или внезапным озарением за кафедрою он находит здесь ту
сердечно-сострадательную, обвинительно-дружескую ноту, на которой в
последующих процессах будет вытягивать всё увереннее и гуще, и которая в
37-м году даст ошеломляющий успех. Нота эта -- найти единство между судящими
и судимыми -- и против всего остального мира. Мелодия эта играется на самой
любимой струне подсудимого. С обвинительной кафедры эсерам говорят: [ведь мы
же с вами -- революционеры!] (Мы! Вы и мы -- это мы!) И как же вы могли так
пасть, чтоб объединиться с кадетами? (да наверно сердце ваше разрывается!) с
офицерами? Учить белоподкладочников вашей разработанной блестящей технике
конспирации?

Нет у нас ответов подсудимых. Указал ли кто-нибудь из них на особый
характер октябрьского переворота: объявить войну всем партиям сразу и тут же
запретить им объединяться между собой ("тебя не гребут -- не подмахивай")?
Но ощущение почему-то такое, что потупились иные подсудимые, и действительно
разнялось у кого-то сердце: ну, как они могли так низко пасть? Ведь это
сочувствие прокурора в светлом зале -- оно очень пробирает узника,
привезенного из темной камеры.

И еще такую, такую логическую тропочку находит Крыленко (очень она
пригодится Вышинскому против Каменева и Бухарина): входя с буржуазией в
союзы, вы принимали от неё денежную помощь. Сперва вы брали [[на дело]],
только [[на дело]], ни в коем случае не для партийных целей -- [а где грань?
Кто это разделит]? Ведь [[дело]] -- тоже партийная цель? Итак, вы
докатились: вас, партию социалистов-революционеров, содержит буржуазия?! Да
где же ваша революционная гордость?

Набралась обвинений мера полная и с присыпочкой -- и уж мог бы Трибунал
уходить на совещание, отклепывать каждому заслуженную казнь, -- да вот ведь
неурядица:

-- всё, в чём здесь обвинена партия эсеров, -- относится к 1919 году;

-- с тех пор, 27 февраля 1919 г., исключительно для эсеров была издана
амнистия, прощающая им всю прошлую борбу против большевиков, если только они
не будут впредь;

-- И ОНИ С ТЕХ ПОР НЕ БОРОЛИСЬ!

-- и на дворе 1922 год!

И как же выйти из положения?

Думано было об этом. Когда социалистический Интернационал просил
советское правительство остановиться, не судить своих социалистических
собратьев, -- думано.

Действительно, в начале 1919 г., в виду угрозы Колчака и Деникина, эсеры