Блюхер, скользя по мыльному полу, подходит к нему, зажав в руке
распаренный веник, а в другой мочалку - всю в белых хлопьях. Смотреть на
него страшно: все тело в рваных шрамах - бугристых, жутких, красно-синих.
замахиваясь веником. - Ну-ка, вспоминай да молись, чтоб вывезла. Мама,
брат, всенепременно из любой хворобы вывезет.
Постышева, который вцепился распаренными губчатыми пальцами в край
скамейки.
лопаткам, по худым - смотреть страшно - рукам.
доставляешь, и самому приятно. У меня дружок был на империалистической,
банщик Петя. Льва Толстого мыл. Худенький, говорит, был старичок, с
животиком. Сурьезно мылся, и никогда чтоб в кабинет, а всегда утречком, в
общем зале. Петька рассказывал как-то: "Я если вижу какой ферт пришел, я
ему, конечно: "Чего изволите, да как угодно", а положу на лавку, мылом уши
замажу, его самого легонько трогаю, силы берегу, а ему все равно кажется,
что грохот стоит, потому как уши закрыты. Или пущу ему хлопушек, он и рад,
а хлопушка - это тоже у банщика экономия силы. Или, если клиент начал
фордыбачить, я ему поперек мышцы насобачу, тело у него ломит, он и
блаженствует, дуралей, А с Львом Николаевичем я осторожно, только вдоль по
мышце работал, растягивал ему тело, разминал как следует и уши мылом не
мазал, чтоб зряшнего шуму в голове не было, а то мысли можно спугнуть..."
Ты, словно профессор, моешь, как я тебя мыть буду?
страшно?
распаренным веником, безжалостно хлещет, мнет ручищами, рычит с натуги.
спать, а там хоть в ад.
водой из ушата. - Ангина, ангина... Ангина, конечно, важно, а распариться
- нет ничего важней...
командиров - Покуса, Конева, Петрова-Тетерина, Шевчука - гарцуют
кавалеристы, за ними идут артиллерия, тачанки, потом пехота, а вокруг,
сколько хватает глаз, на крышах домов, на повозках, на телеграфных столбах
зрители. Тут и крестьяне с окрестных деревень, и железнодорожники, и
отступавшие из окружения бойцы, и комсомольцы из местного сводного
батальона, и вездесущие мальчишки.
же слух о красной силе, прибывшей из тыла, пойдет по всей здешней
местности, перекинется к белым, докатится до Хабаровска и даже захлестнет
Владивосток. А слух - он на фронте порой сильнее тысячи бомб. Особенно
если войне пятый год. Тут любому слуху поверишь, и чем страшней, тем
охотнее поверишь ему, потому что и на войне у человека остается привычка -
жить для того, чтобы выжить.
Посмотрел-посмотрел - и в возок, да и пошел лошадей наяривать. Сегодня же
ночью к белым позициям подастся - упреждать. А этого Блюхеру только и
надо. Пусть. Темнить больше нечего: наш бронепоезд сейчас трогается с
пятого пути на белый бронепоезд, который держит подступы к Волочаевке.
Через час все решится: если красный бронепоезд пересилит белый, оттеснит
его, отодвинет за Волочаевку - хорошо, не пересилит, разобьется - плохо.
Очень тогда будет плохо. Тогда вся сила, которую с таким трудом собирал
Блюхер за эти месяцы, поляжет под ураганным огнем с белых бронепоездов,
даже не подойдя к исходным позициям для штурма. А исходные позиции
определил Блюхер прямо под Волочаевкой.
парада, протяжно ревет бронепоезд, отправляясь на фронт - за победой.
смотрового окошка, стоит раздетый по пояс чумазый и яростный Никита
Шувалов, тот самый, которого Блюхер отобрал в машинисты на бюро райкома
комсомола.
одном бюро утверждали.
красный все больше набирает скорость, но идет без сигнала - как в
психическую атаку.
Подналяжь как следует!
когда следили за тем, как красный бронепоезд набирал ход.
еще, пусть испугаются.
все нарастающей силой, офицер потеребил ус и спросил машиниста:
смотровое окно, одернул:
не будет выглядывать. Я вон и то боюсь,