Чтение 68–й страницы книги ~Волчья хватка~

- Зачем пожаловал, отрок?

Напрасно было рассказывать ему о юности и ностальгии...

- Судьба отца не дает мне покоя, - признался. - Камень его привез, вернул
в вотчину все наследство... И будто не на могилу - себе на душу взвалил.

И долго объяснять тоже не пришлось, инок на лету схватывал, как его
правнучка раскаленную подкову.

- Я на том Боярском Пиру зрящим был,-не сразу выговорил он. - Тебе скажу и
перед всяким отвечу: по чести ратились, птице, и той клюнуть нечего. Ни спора,
ни суда не возникло с обеих сторон. А что Воропай руку повредил отцу твоему,
так то же не баловство ребячье, не мирская забава до первой крови- могучие
араксы сошлись за шапку боярскую. Всегда так бывало, брат, а то еще хуже.

Знаю, инок... Да не утешает меня истина. Худо дело, - вздохнул тот. -
Такие раны лишь время лечит. И любовь... А ты посмотрел суженую - и сердце не
взыграло. Даже мне обидно стало, не то что Оксане...

- А ты тоже! Показал мне невесту! У горна стоит, как араке! И молотом
машет...

- Добро, давай по обычаю! Покажу, как полагается, но смотри у меня, не
балуй! Сам коней заседлаю!

- Некогда мне смотрины устраивать, в другой раз, - проговорил он виновато.
- Только не вздумай Оксане сказать об этом!

- Вижу, ты что-то замыслил. Но старый стал, не пойму. Самовольно
приехал... Не затем дорогу тебе указали до срока, чтоб как оглашенный, по
Урочищу бегал.

- Не правда, инок!.. Есть у меня причина.

- Невеста порученная? - усмехнулся Гайдамак.

- И не только. - Ражный спрыгнул с наковальни и перебрал подковы,
сделанные Оксаной. - Есть и дядька порученный, Воропай. Как отца не стало, ни
разу на ристалище не был. Два года минуло! Не с мирскими же мне сходиться?

Дед что-то смекнул, но виду не показав, спросил безвинно:

- Так что же не известил боярина? Встретил бы как полагается, принял,
обогрел по-отцовски.

- Калики ко мне не заходят, - нарочито пожаловался Ражный. - Слова моего
не носят и посланий не берут. Нос не дорос...

Инок понял, что не следует его дразнить и вертеть вокруг да около, сказал
то, что думал.

- Знаю. Под тенью науки вызов принес Пересвету. На ристалище ступите, как
сын с отцом - сойдете врагами непримиримыми. И такое я помню, слышал, бывало...
Или я из ума выжил?

Ражный вместо ответа выбрал подкову, самую толстую, не разогнул - скрутил
в спираль и, продернув сквозь нее косынку суженой, завязал и повесил на штырь,
торчащий из стены.

Из ума старик не выжил: именно так и думал, когда ехал сюда, и разве что
назойливые эти мысли отгонял, открещивался, обманывая себя, что спешит на
свидание с суженой. Наверное, замысел выглядел в понятии инока действительно
чудовищным, непростительным кощунством и преступлением несовершеннолетнего и
еще не женатого аракса.

Дело в том, что до Пира он мог выходить на ристалище лишь со своим отцом
или дядькой-попечителем, если по какой-то причине родитель не в состоянии был
обучать сына. И это если и называлось поединком, то потешным, даже когда
схватка происходила от зачина до сечи по всем правилам и без перерывов, даже
когда она длилась сутками и был победитель, ибо отец обладал правом в любой
момент остановить ее, а у сына оставалось право безоговорочно повиноваться.

Неповиновение и злоба на родителя действительно переводила науку в
поединок, потеху в междуусобицу и стоила дорого: вольного аракса Пересвет лишал
Свадебного Пира в сорок лет и назначал его, например, в восемьдесят, чтобы
выставить на посмешище, а вотчинный наказывался еще тяжелее, лишаясь ко всему
прочему и вотчины.

Тут же все усугублялось тем, что своеволие на ристалище замысливалось с
боярым мужем...

- Коль ты сей же час не отринешь крамолы, в первую голову я казню тебя, -
заявил Гайдамак и, сняв свитую подкову, раскрутить хотел, но сломал нечаянно,
забросил под горн. - И казню горше и больнее, нежели сам Пересвет. Сил
совладать с тобой еще хватит! Да не встряску тебе устрою - разорву вашу поруку!
Да, разорву! Не хочу, чтоб ты, с моим родом сойдясь по крови, мстительные
семена сеял, буйные побеги растил. Не желаю, чтоб праправнуки мои жизнь свою в
веригах кончали!.. Этим, конечно, и правнучку женской судьбы лишу - кто Оксану
потом возьмет? Так старой девой и останется, вот здесь, возле горна... Так
пусть и она на твоей совести будет. Отрекись, Ерофеев внук!

Потом уже просил ломающимся старческим голосом:

- Добро, добро, не сердись на строгость. Отец твой, Ерофеич, славную жизнь
прожил и сына родил, себе достойного. Ах, если б мои отпрыски в свое время так
за меня постояли! Такой бы страстью вос-кипели, не щадя себя, в защиту
бросились!.. У тебя истинно Ярое сердце, араке! Ты ведь не родителя своего
защищаешь- в нем самого Сергия. Он же сказал однажды: научитесь за отцов
постоять, а за отчину уж постоите сполна! - на шепот перешел, весенней землей
дохнул. - Поединок-то был по чести, и сказать нечего. Да ведь не было нужды
руку калечить, и так Воропай верх одерживал, без увечья. ан нет, изнахратил
десницу, будто девицу... Коли мы начнем друг друга на ристалищах ломать, кто
соберется в Засадный Полк, когда час пробьет? Калеки, команда инвалидная?..
Доброе у тебя сердце, гляди, не растранжирь только попусту. И ты еще побояришь
в Засадном Полку! Эх, побояришь, внук Ерофеев!.. А нынче не своевольничай.
Науки надобно - я преподам науку в потешной схватке. Только не ходи к Воропаю.
Послушай меня и не ходи! А норов свой для Оксанки прибереги. У вас как сойдется
норов в норов - вот будет сеча! Я вам к свадьбе кровать сделаю крепкую, за ночь
не разломаете.

И слыша в ответ молчание да неблизкий клекот воронья в дубраве, зажегся
внутренним, сияющим огнем- глаза молодо засияли и вздыбился на темени седой
вихор. А вислые усы, достающие ключиц, вдруг зашевелились, выгнулись подковой.

- Добро! Раз на тебя увещевания мои не действуют, говорю тебе- довольно!
Назначаю тебе Манораму! Есть у нас лошади для этого дела.... Как покатаешься-
все на свете позабудешь! А ослушаться посмеешь- перед Ослабом челом ударю и
вотчины лишу!

Он не посмел ослушаться. Не посмел, потому что перед взором стоял образ
девы с молотом в руках...

И все-таки он не верил, что Гайдамак повяжет его путами более прочными,
нежели обручение - обычаем древним, огненным, многажды кованным и выдержанным,
словно булатная сталь, называемым среди молодых араксов Манорамой, или Пиром
Радости. По обыкновению он проводился за год-два, а то и за несколько месяцев
до женитьбы на суженой и был самым долгим из всех пиров, ибо продолжался все
это время и заканчивался на брачном ложе. Манорама тоже напоминала поединок,
только между мужским и женским началом и, как всякая схватка, имела три
периода, три ипостаси, в которой могли пребывать брачующие. То, что сейчас
готовил инок, считалось зачином Пира Радости и было как бы последним
подтверждением предстоящего обоюдного согласия на брак.

Но устраивали его по полному кругу редко, особенно в последнее столетие,
чаще брали его апофеозную часть, своеобразную сечу - обставляли с соблюдением
ритуала брачное ложе и первую ночь Радости. От настоящей Манорамы остались лишь
одни воспоминания, более похожие на сказы кормилицы Елизаветы. Потому-то Ражный
не воспринял обещания инока всерьез - до совершеннолетия еще семь лет! -
усмехнулся про себя и, раскочегарив горн, сунул в огонь первый попавшийся кусок
железа.

Гайдамак удалился со вздыбленными усами... Вернулся через полчаса с
плетеной нагайкой на коротком черешке, хлопнул себя по сапогу.

- Готов ли ты, отрок?

Возле кузницы опробовал трубный голос разгоряченный жеребец...

Ражный тем временем бессмысленно долбил молотом раскаленный арматурный
прут.

- Не тяни время, - поторопил инок, отнимая молот. - Суженая твоя уехала.
Развеется след - не отыщешь.

- Ты знаешь, сколько мне лет? - напомнил Ражный.

- Считай, повезло! Долгая тебе Манорама выпала, не жизнь будет- один
сплошной праздник...

- От праздника тоже притомиться можно...

- А ты скачи! Да сдерни-ка с нее покров! Тогда и поглядишь, в радость
будет тебе или в томление.

Пренебречь Пиром Радости было равносильно отказу от обручения и невесты.
Гайдамак сунул в руки плеть.

- Возьми! Хотя не понадобится... Рослый, буланой масти конь рвал
привязанный к столбу повод, лязгал удилами, возбужденно раздувал ноздри и
приплясывал; ему и в самом деле нагайка не требовалась. Манорама начиналась с
того, что племенному жеребцу, запертому в стойле, подводили молодую кобылицу в
первой охоте, раздразнивали, словно зверя в клетке, затем сажали на нее невесту
и выпускали в чистое поле.

Инок подал повод.

- Смотри, чтоб не убил. Задурит- пили губы, не жалей...

Ражный вскочил в седло, жеребец в тот же миг сделал свечку, затем резкий
скачок в сторону - будто седока проверял, почувствовав жесткую руку,
подчинился, но оскалился, заржал в небо. И эта его неуемная энергия, любовная
страсть, воплощенная сейчас в движение, захватила Ражного, потянула за собой,
вовлекая в рискованную и азартную игру. Он чуть ослабил повод, и конь махнул
через забор, понес вверх по склону холма, не признавая дорог, троп и каких-либо
правил и условностей. Гайдамак что-то кричал вслед и вроде бы рукой махал,
указывая направление, однако уже ветер свистел в ушах и вышибал слезу.

Жеребец не мог видеть, куда ускакала кобылица с наездницей, не мог ходить
по следу, как волк; он вынес на вершину холма и тут встал, несмотря на бешеную
скачку, остановил, затаил дыхание, выслушивая пространство, будто со сторожевой
вышки. Время от времени он переводил дух и ржал - точнее, пел, вскидывая
небольшую, нервную голову, и замирал, насторожив уши. Человеческий слух, даже
самый тонкий, не смог бы уловить отклика в жарком, летнем воздухе, тем более
вокруг была тысяча звуков- от стрекота кузнечиков и звона насекомых до