- Этого не будет, не беспокойтесь.
гость. - Это звучит немножко издевательски, простите... Вы были совершенно
спокойны как раз до моего прихода, а сейчас, наоборот, в высшей степени
беспокойны. Только это быстро пройдет. Можете быть спокойны в том смысле,
что нас никто не видит, никто не слышит, телекамеры передают на мониторы
изображение мирно похрапывающего старика... А мы можем поговорить.
Совсем чуть-чуть, у меня мало времени.
опять улыбнулся. - Вы так в нас нуждаетесь и так нас не слушаете... это
просто удивительно. Это добром не кончится.
стереотип - всякий, кто приходит, приходит брать? Это отнюдь не
обязательно.
для собственного спокойствия считать, что и впрямь спите. Спите все эти годы
после августа. Мысли я слышу, конечно, - но главным образом те, которые
думаются в данный момент. Вот мы и подумаем немножко на заданные темы.
- Гость каким-то удивительно уютным, домашним жестом почесал щеку. -
Как вы относитесь к КПСС?
Ну как этому щуплому объяснишь в двух словах? Потому с вами, с
интеллигентами, никто и не хочет разговаривать всерьез, подумал он; простые
вещи вы пытаетесь изобразить неимоверно сложными, а сложные норовите
упростить донельзя. И тут он внутренне дернулся, а потом съежился: ведь
слышит! Но гость не подал виду; он спокойно, доброжелательно ждал ответа.
звездочке, к пионерскому галстуку? Одновременно и умиляешься, и
морщишься брезгливо. Какой же я, дескать, был дурак... а в душе что-то востор-
женно поет против воли: какой я был молодой!
югослава... ну вот, уже совсем память начала сдавать. Про новый класс, что
ли... Джиласа, кажется. И еще какие-то запретные для простых смертных труды,
убедительнейшим образом и экономически, и политически доказывающие, что
диктатура одной организации, на верхних этажах сугубо замкнутой и, фактичес-
ки, отупляюще полурелигиозйой, для страны - губительное бремя. Эти
книжки тогда многие почитывали в партийных верхах - из тех, кто хоть чем-то
еще интересовался, кроме того, как бы удержаться лет ну еще пяток... из тех,
кто еще читать не разучился. Ну, почитывали. Беседовали тишком, как все
обычные советские люди: куды котимся? Чаво будет?
ответ на униженнейшую мольбу о политической реабилитации, чтобы не
головой начать понимать какую-то там губительность для страны, а начать
всеми потрохами испытывать сугубо личную, живую ненависть. Лютую.
переживания, а не рассуждения.
подумал он, пусть в мозги лезет, если может. Каков вопрос, таков ответ. Вопрос
дурацкий. Может, я пиво с воблой люблю.
уверены, что иначе, как через развал страны, КПСС не разгромить? Уверены,
что разгром компартии стоит развала России?
допущу!
усмехнулся седой человек. - Не силком, не танками. Чем больше на танках в
любви объясняешься - тем быстрей от тебя все бегут. Экономика и культура!
После разрушения партийного контроля над производством начнется резкий и
быстрый экономический рост. И все опять стянутся вокруг России, потому что
без нее, без этого мощного ядра, ни одной из окраин все равно не прожить. А
взлет культуры обеспечит и укрепит роль именно русского народа как
цементирующей силы. Все просто, если, понимаешь, не мудрить.
Седой человек выдержал.
гость.
мысли-то его выслушивать, не было мыслей; только напряженное биение
эмоций - нутряных, как кровавые мышечные волокна, туго скрученные в один
напряженный безмозглый мускул: стремление победить... стремление спасти...
стремление владеть... стремление опередить всех... стремление быть всеми
шумно любимым... Симагин чуть покачал головой. Он уже думал, что не
дождется внятного ответа. Но седой человек чуть склонил голову - упрямо и
угрожающе, будто собираясь бодаться; и глухо произнес:
помните, пожалуйста, все, что вы мне тут наговорили. И камеру эту... Я
постараюсь, чтобы вы запомнили. Никто ничего помнить не будет, а вы... вы
будете.
ощущение. Там уж пусть сама решает.
в глаза. Договорились?
услышал только неопределенное и чуточку настороженное, чуточку
презрительное: ну-ну... Но в подполье под <ну-ну> жирной и наглой крысой
пробежало большевистское: давай-давай, еще и не таких ломали. Дыхание этой
крысы и выперло в бельэтаж сознания как, казалось бы, необъяснимое и ничем
не спровоцированное презрение. Симагин опять качнул головой.
нёбо, не покидал поста. Он сам уже не знал, чего именно ждет. Следующих
чудес. Тот поморок, свидетелем которого он был пару часов назад, был не
поморок, конечно, - но отголосок неких невообразимых, Листровой отчетливо
это понимал, процессов, идущих Бог знает в какой бездне. Он уже не мечтал
понять и стать участником. Он хотел быть хотя бы просто свидетелем еще хоть
чего-нибудь. Он не хотел ни загадок, ни разгадок. Он ждал чудес. За одно лишь
открытие того, что чудеса все-таки, оказывается, еще бывают, он был
благодарен Симагину так, как с детства никому благодарен не бывая. С тех
самых детских времен, когда выяснил раз и, казалось, навсегда, что - не
бывает чудес.
давно осветились. Надсадно-алые огни машин длинно и часто полосатили
сумеречную пустыню проспекта плавными полосами, время от времени - чуть
ломаными, когда машины подскакивали на выбоинах как всегда, как везде
отвратительного покрытия. Шуршание и стук, шипение и стук. По временам -
нестройное бухое пение издалека. Листровой уже давно перестал волноваться
по поводу того, что он застанет дома, как его встретят и чем. Ему было до
лампочки, как и чем встретит его завтра Вождь. Он ждал.
В свете уличных фонарей, редких и тусклых, Листровой различил Симагина. И
снова Симагин, даже в мертвенном, белом свечении, так похожем на освещение
морга, был как огурчик - ни синяков, ни опухолей...
спросил Листровой. На жалость меня, что ли, брал? А на самом деле и не бил
его никто... Но нет, ребята определенно говорили, что отоварили паскуду от
души...
Листровой подумал, что с этим человеком он хотел бы подружиться. Таким,
наверное, добрый кудесник и должен быть. Глаза. И улыбка. И конечно, именно
вот к такому, такая именно женщина, как Ася, и обязана была прилепиться так,
что хоть расстреливай. Ну, понятно.
пришпорив голосом слова <у нас>. - По очкам мы его переигрываем уже.
Осталось врезать как следует напоследок... Чтоб с копыт долой, скотина.
это было приятно Листровому. А он, понял Листровой, вовсе не равнодушно-
добрый Дед Мороз. Боец.
ответа, вероятнее всего, не будет. А если и будет - то такой, что его не понять.
цепляясь за обыденность и сам не понимая, на кой ляд ему, собственно, эта
обыденность сдалась и чем она ему так дорога:
Мацумото Сэйте
Володихин Дмитрий
Дальский Алекс
Березин Федор
Лондон Джек
Корнев Павел