это, по словам жителей, принадлежало Чуме, о чем некоторые говорили
равнодушно, другие с почтением, третьи с большой неприязнью.
среди заросших бурьяном могил героев прежних времен и пышных памятников
новым авторитетам, не сразу углядел я скромное захоронение с гранитной
плитой, которая, видимо, недавно заменила лежавший здесь раньше камень. На
ней золотом были выведены даты и имена погибшего героически Андрея
Еремеевича Ревкина и погибшей трагически его вдовы Аглаи Степановны. А чуть
ниже было написано: "Незабвенным родителям от сына Марата".
дальше.
и стоял, как раньше, как будто его держали на какой-то резервный случай. А
впрочем, и не как будто. Его в самом деле не разрушали, потому что, как я
потом узнал, в местных умах постоянно рождались и сменяли одна другую идеи
поставить на это место если не самого Сталина, то кого-нибудь, кого хотели
приблизить к народу или, точнее, к кому народ хотели приблизить. Такими в
разные годы виделись маршал Жуков, академик Сахаров, писатель Солженицын,
Петр Столыпин и Николай Второй. А Феликс Булкин до того обнаглел, что за
огромные деньги надеялся увековечить здесь самого себя в качестве символа
новых времен, когда не вожди и полководцы, а деловые люди правят миром.
Районным законодателям хватило ума, мужества и перевеса в один голос
предложение Булкина отклонить, у людей, однако, не было никакого сомнения в
том, что кого-то здесь обязательно и в недолгом времени взгромоздят. Но
кого? Вопрос никак не решался, но участок земли вокруг пьедестала был ухожен
и засажен маргаритками, а низкая ажурная оградка свежеокрашена.
часы, решил, что пора обедать, и отправился к себе в гостиничный ресторан. И
тут меня ожидала встреча с человеком, которого я уже не чаял увидеть в этой
жизни. Проходя мимо двухэтажного здания, огороженного зеленым штакетником, я
сначала обратил внимание на вывеску у ворот: "Дом презрения пристарелых",
где приставки "пре" и "при" перепутаны местами были, как мне показалось,
символически. А потом увидел этого старика. Грузный, с большой головой, на
которой остатки седых волос распушились в разные стороны, он сидел в
инвалидной коляске, закутанный в плед, и, придерживая левой рукой очки,
читал какую-то книгу. Я его сразу узнал и подбежал к нему.
тронуло его губы.
что я еще жив? Не удивляйтесь. Чахлые организмы живут долго. Потому что они
не горят, а тлеют.
просил и этому не удивляться.
в долгом застое. А я всегда о чем-нибудь думал - и кровь приливала к
клеткам.
году получил от него письмо. Там он писал, что пришел к истинной вере - вере
предков - и собирается переработать "Лесоповал" в соответствии с новыми
своими убеждениями.
вопросительный взгляд ответил: - Получил при обрезании заражение крови и
умер.
Шубкин прожил долгую и сложную жизнь и был счастливей многих, потому что
всегда и истово во что-нибудь верил.
и не верю, что его нет.
верить в другое.
никаких доказательств присутствия Бога и не вижу никаких доказательств его
отсутствия. Но вера у меня есть - я верю в непостижимость нашего бытия.
видим...
до главного она не доберется никогда.
спросил, как по его мнению сегодня люди живут в Долгове.
крадет. Кому нечего украсть - работает. Кто работает, тот не ест.
наш благодетель господин Булкин. Он меня кормит и других кормит, и весь
город кормит, и народ шутит, что если бы не Чума, то мы бы все здесь давно
вымерли.
тоталитарном режиме. У нас не было свободы. Мы не могли читать книги,
которые хотели читать, нам мешали верить в Бога, нам запрещалось критиковать
правительство, рассказывать анекдоты, слушать иностранное радио, говорить о
смерти, о сексе, торговать, ездить за границу. Мы выбирали одного депутата
из одного кандидата и все мечтали о свободе. И вот она пришла, но она нам не
нравится. И очень многие хотят возвращения старых порядков, даже мечтают о
Сталине. В чем, собственно, дело?
зоопарке. У всех свои клетки. У хищников одни, у травоядных другие. Все
обитатели зоопарка, естественно, мечтали о свободе и рвались из клеток вон.
Теперь нам клетки открыли. Мы вышли на волю и увидели, что здесь за
удовольствие побегать по травке можно заплатить своей жизнью. Здесь
безусловно хорошо только хищникам, которые теперь свободны пожирать нас в
ничем не ограниченных количествах. И наглядевшись на эту свободу,
натерпевшись страху, мы думаем: не лучше ль вернуться в клетку, но и
хищников туда же вернуть? Их все равно будут кормить нами, но зато по норме.
И поэтому мы смотрим вокруг и ищем...
рассадит по своим клеткам, хищников подкармливать будет, но и нам выделит
сена, капусты, а иногда за хорошее поведение и морковкой побалует.
придумает, не будет сильно отличаться от предыдущего, потому что вообще
вариантов немного. Основа его - мечта о счастье всем поровну. Как ее
достичь, рецепт известен: у богатых отнять, бедным раздать, чиновников
наказать, врагов уничтожить.
человеки, собравшись вместе, превращаются в народ. А народ это существо
наивное. Он готов тысячу раз обмануться и в тысячу первый раз поверить.
на подходе. Он уже перед зеркалом репетирует жесты.
полувоенное. В быту неприхотлив. К материальным ценностям равнодушен. К
предметам роскоши тем более. Ростом невысок, но коренаст, вашей примерно
комплекции.
себе сомневаетесь, говорите торопливо и много машете руками. А этот человек
держится загадочно, говорит медленно, негромко, но всегда уверенно. Жесты у
него скупые, но выразительные. Мужчин одним взглядом приводит в ужас, женщин
в иное состояние, но импотент.
для которого нет никаких страстей и соблазнов, кроме безграничной власти над
телами и душами.
Люди такого рода большим разнообразием не отличаются.
Но мне тут же приснился этот самый, про которого говорил Адмирал. Он стоял
на пьедестале, помахивал мне рукой и усмехался. Приветливо усмехался, но я
приходил в ужас от этой усмешки и просыпался. После этого боялся заснуть.
Ворочался. Включал свет. Пробовал что-то читать. Читая, впадал в забытье, и
опять он появлялся, усмехаясь мне с пьедестала. А к утру привиделся
настолько явственно, что материализация этого видения не казалась мне
невозможной.
Был сильный туман и в клубах его дома, деревья, столбы и другие крупные вещи
исчезали и вновь возникали, как бы выныривали. И так вынырнул из него
пьедестал. Он был, конечно же, пуст. И не мог не быть пуст хотя бы потому,
что еще не пришло время появиться на нем кому бы то ни было. Пьедестал был
пуст, и не мне, реалисту, лишенному малейшей склонности к какой бы то ни
было мистике, было сомневаться в том, что он пуст.