занавеской, секретарский столик под окном, пестрый от всякой всячины -
папок, цветов, карандашей, и над ним что-то молодое, сверкающее, цветастое
- голубая кофточка, золотые волосы, чистое лицо, черты тонкие и
породистые, как в кинематографе. Потом дверь с мягким придыханием
захлопнулась, и Корнилов остался один в коридоре. А коридор был узкий,
темноватый, с тускло поблескивающими зелеными стенами. В общем, ужасный
казенный коридор, истинный символ тоски и ожидания. Но ее появление
перекрывало все. И он вспомнил, что и тогда еще, во время его первого
сиденья и позорного провала, когда он подписал все, что ни подсовывали,
тоже присутствовала такая же женщина. Она легко заходила, легко уходила,
заходила снова, спрашивала о чем-то следователя, тот весело отвечал, и они
смеялись. Раз она принесла ему билеты на какой-то там знаменитый концерт,
он сперва было отказался - "некогда", - но она сказала: "Ну как вам не
совестно! Где же вы это еще услышите?" - и он сейчас же послушно вынул
бумажник. Вообще все между ними происходило так, будто подследственного
Корнилова вообще нет, а следователь - не следователь, а просто отличный
человек Борис Ефимович и сослуживица Софа или Мура принесла ему из
месткома билеты. А еще посидишь, послушаешь - и вообще покажется, что и
следственного-то корпуса особого, секретного, чрезвычайного нет, а есть
какое-то добродушнейшее штатское учреждение с секретаршами, уборщицами,
чаями, номерками ухода-прихода, и в нем, как и везде, дела идут, контора
пишет, а местком распространяет билеты. Иначе на каком же основании, во
имя какого права человеческого и божеского появилась здесь эта женщина?
Что ей здесь нужно? Кто у нее здесь работает (работает!)? Муж? Брат?
Жених? Ох, как ему хотелось поговорить с ней - но это было даже и
физически невозможно: его бы попросту не услышали. И тогда он так и не
сумел разрешить это невероятное безнравственное чудо ее появления тут. А
потом пришло многое другое, и он совсем забыл о ней. И только сейчас
вспомнил все опять. Такая женщина здесь! Ведь это же неспроста, не
случайно, это значит, что все в порядке, люди, не шарахайтесь от нас! Вот
местком, вот профком, вот стенгазета - все у нас так же, как и у вас.
спать? А карцеры - эти проклятые пеналы со сверкающими стенами, где вечно
- день и ночь, день и ночь - лупят диким светом лампы с детскую голову,
так что под конец начинают выходить из углов белые лошади, это что?
будьте же обывателями! Мы мирные люди и после работы с семьями ходим в
концертный зал слушать знаменитого скрипача. Вот, познакомьтесь,
пожалуйста, Валя, работница нашего отдела, жена моего товарища. Разве есть
тут что-нибудь похожее на то, о чем вы говорите? Валя, а Валя? Ну видите
же, она смеется! Что вы, что вы, граждане!
парк. Там играла музыка и кто-то радостно выкрикивал: "И-раз! И-два! Два
притопа! Три прихлопа".
лицом - сидел на другом конце кабинета за массивным столом. Другой стол -
очень длинный и узкий - был приставлен перпендикулярно. По всей длине
этого стола тянулась посуда - пепельница, сухарницы, полоскательницы,
вазы, большие овальные блюда; и стульев к нему было приставлено много. За
стол тут могло усесться 15-20 человек. "Значит, и тут бывают
производственные совещания", - подумал Корнилов.
наклонил голову и вышел.
знакомую Корнилову зеленую папку и подошел к нему.
быстро вынул лист и пробежал его глазами. - Значит, вы утверждаете, что
этот самый Куторга - человек наш, советский?
"видимо", конечно, стоит, но, во всяком случае, вы все высказыванья его на
эту тему отразили правильно? Ничего не упустили, не исказили? Нет?
Отлично! Тогда я попрошу прочесть вот это. Почерк вам знаком? Кто это
писал?
сухую руку. - Читайте!
сентября по вашему совету я зашел к гр. В.М.Корнилову и зазвал его к себе.
Как и в прошлый раз, Корнилов, выпив, начал хулить Советскую власть и, в
частности, Вождя. Так, касаясь известной речи Вождя "Самое дорогое на
свете - человек", он оскорбительно смеялся и иронизировал и говорил: "Все
это ерунда! Человек в нашей стране ценится меньше половой тряпки. Меня вот
взяли и выбросили. И даже объяснять ничего не стали". Желая окончательно
уяснить его настроение, я позволил себе несколько резких клеветнических
высказываний. Гр. Корнилов выслушал их с полным одобрением, поддакивал и
поощрял меня к дальнейшему. Из сего я мог заключить, что..." - Корнилов
хотел перевернуть лист, но полковник положил на него ладонь и спросил
почти сочувственно:
с вас голову! Мы же теперь вас не выпустим отсюда!
какое уж там вранье! И слушали, и поддакивали, и сами трепались.
Ну? Да ровно ничего не будет, потому что все ведь правда. Ну с чего бы
ему, скажите, на вас наговаривать? Вы что - передрались там спьяну? Или
эту бабу не поделили? Зачем ему врать - объясните?
вот он спешит вас опередить? Так? Допускаем. Очень, очень возможно. Но,
значит, было в чем вам его продавать? Да? Ну, да или нет? - Корнилов
молчал. - Да! Да! Да! Было, было, Владимир Михайлович, было, дорогой! А вы
нам голову морочили. Да как! Ведь вот верно Хрипушин сказал, что такого
попа, как вы его описали, сразу же надо в партию принимать! Мы вам верили,
а вы нам врали! Вот такие, как вы, нечестные и малодушные, и сеют
недоверие между советским обществом и органами! Учат никому не верить! Ну,
да что там говорить! Плохо, все очень плохо, - полковник махнул рукой,
взял папку и ушел к себе за стол. Вынул ручку и что-то отметил на листке
календаря. Потом набрал какой-то номер и что-то приказал. А затем оба
сидели и молчали. "Я верил вам, а вы мне лгали всю жизнь", - как ветерок
пронеслось в голове Корнилова. Что это? Откуда? Чье? Железная горсть
схватила и закогтила его сердце. Отпустила и снова сжала. И весь он был
полон ржавого железа и тоски. И тоска эта была тоже железная, тупая,
каменная. Не тоска даже, а просто страшная тяжесть. Все! Сейчас его
заберут. Вот так для него и закончится воля - без обыска, без ордера и
даже без ареста. Он полез в карман, нащупал семечки, погремел ими и чуть
не заплакал. Всего час тому назад он купил эти семечки у старухи на мосту,
но такое это уже было далекое, милое, потустороннее. Даша, яблочный сад,
раскопки, эти семечки. Боже мой, Боже мой!
подождал, пока дверь не закрылась.
коридор посыпали люди: военные - кто так, кто в ремнях;
девушки-блондиночки с гривками, дамочки в пестрых кофточках; прогрохотали
железом трое рабочих, и один на плече тащил лестницу; затем куриными
шажками прошелестела строгая благообразная старушка, такая, что ее хоть в
президиум, хоть в храм Божий. На секунду перед Корниловым всплыло что-то,
и он подумал, что да, женщин здесь не меньше, чем мужчин. Но теперь это
уже не удивляло и не трогало. Сотрудники шли и шли - ему было неудобно
торчать на дороге, он сидел у стены, - и все они как бы проходили через
него. Он встал и ушел к окну. За окном был сосновый парк, играла музыка,
кричали дети, скрипела карусель. Минут через пять коридор опустел, и он
вернулся на свое место (это было жесткое плоское сиденье, вделанное в
стену, чтоб сесть на него, его надо было оторвать от стены: когда человек
вставал, оно с шумом захлопывалось). В это время и прошли мимо него трое:
чахлый полковник и оба следователя. Полковник говорил что-то не вполне
понятное.
хоть двадцать раз перетащу. Вот мошка - это да!
(там, за стеклом, была лестница, и на лестничной клетке стоял часовой).
Примерно через час коридор снова зашумел людьми и опять опустел, снова
стояла тишина. Только иногда кто-нибудь из сотрудников, прижимая к груди
Орловский Гай Юлий
Корнев Павел
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Распопов Дмитрий