Чтение 68–й страницы книги ~Любимец женщин~

та или другая или даже обе пораскинули мозгами, прежде чем говорить, то,
конечно, не для того, чтобы мне навредить, и я не стану ловить их на
слове, так же как Ляжку, или Толедо, или кого бы то ни было. Каждая из них
протянула мне руку помощи в тот момент, когда я в ней больше всего
нуждался. А для меня это святое!
Как сейчас помню, я сижу на краю кровати, а Кристоф стоит посреди
камеры. Увидев, что у меня на глаза навернулись слезы, он обнял меня и
нежно сказал:
- Ты ведь знаешь, как я тебя не люблю!
И весь остаток дня мы так крепко не любили друг друга, что я до сих пор
ломаю голову, кто же из них говорил правду: Зозо или Белинда.
В следующий раз, уходя, я протянула Красавчику руку - у него даже дух
захватило. Превозмогая отвращение, я долго не отнимала ее. Потом со всей
приветливостью спросила:
- А правда, что и вы сидели в этой крепости?
- Ни в коем разе!
- Мне рассказала об этом ваша старинная приятельница Белинда.
- В первый раз о такой слышу.
- Все, однако, знают, что вы были ее любовником.
- Все лгут.
Я вытерла руку о платье и вышла вон.
У решетки, которую сторожил Джитсу, я вновь попытала счастья. Мне
казалось, он парень неплохой. И даже весьма услужливый.
- Вы ведь часто видели Кристофа, когда работали в "Червонной даме"? -
спросила я. - С кем он чаще имел дело, с Зозо или Белиндой?
Переступая с ноги на ногу, тот с видом побитой собаки отвел глаза и
ничего не ответил: то ли боялся генерала Скотиньяка, то ли ему
строго-настрого приказали молчать.
- Умоляю вас, Джитсу, - настаивала я. - Мне очень важно знать.
Я прикоснулась к его подбородку, чтобы заставить Джитсу взглянуть на
меня. Он отстранился, будто я зачумленная. Я отказалась от своего
намерения, но вид у меня, наверное, был до того убитый, что он, открывая
большим ключом решетку, на прощание сочувственно сказал:
- Ну-ну, мадемуазель адвоката, не надо доводить себя до такого.
Но это и все, что я от него услышала.
Разумеется, у меня сложилось свое представление о правдивости
свидетельских показаний, которые я прочла вдоль и поперек и тщательно
проанализировала, сопоставив приводимые факты во всем их хитросплетении. И
я понимаю, чего эти показания стоят. По сути, ни одна из моих
корреспонденток не удовлетворилась ролью свидетельницы.
Не заботясь о том, что их могут оспорить, все они норовили передернуть
карты, лишь бы вызволить из беды человека, который в разной степени, но
перевернул их жизни, - и все-таки все они, даже Каролина, искренне его
любили. Сердце женщины сродни океану - при самых неистовых бурях оно, Бог
знает как, упорно сохраняет свое естество, и глубины его темны и
незыблемы.
Как бы то ни было, за две недели, предшествующие процессу, я не
получила известий только от Фру-Фру. С ней возникли такие сложности, что
мы с Эвелиной уже отчаялись вовремя до нее добраться. Теперь она не только
кинозвезда, но и вдова магната - владельца парфюмерных фабрик и институтов
красоты. Нипочем не узнаешь, в какой стране или в каком самолете она в
данную минуту находится.
Помог мне ее найти Кристоф. В одном из журналов, которые я ему каждую
неделю приносила, - в "Экран франсэ" - сообщалось о ее пребывании в
Монте-Карло на торжественном обеде в пользу чего-то или кого-то. Эвелина
тут же помчалась в Монте-Карло.
Фру-Фру на Лазурном берегу, но как к ней попасть? Поначалу моему
муравью не удалось уломать даже приятеля помощницы секретарши ее третьего
шофера. Но Эвелина так просто не сдается - таков уж самый маленький из ее
недостатков. Раз ей не удалось добраться до актрисы, она атаковала
предпринимательницу. Я и сама могла бы догадаться об этой возможности,
ведь козырем, который Эвелина вытащила из рукава, был мой собственный
отец.
Люсьен Деверо-Лепаж, последний носитель этой двойной фамилии, -
единственный передо мной наследник (и пусть остается им еще очень долго!)
состояния, которое активно приумножали девять поколений парфюмеров,
обосновавшихся в Грассе. Фабрики, принадлежащие ветви Деверо, производят
кремы и макияжи также во Вьерзоне, Роморантене и некоторых других городках
Солони. Я и сама этими кремами пользуюсь с превеликим удовольствием.
Девочка из Монружа, еще в бытность свою маникюршей часто видевшая два
сплетенных "Л", нашу фамильную монограмму, была польщена телефонным
разговором с моим отцом, который затем передал трубку Эвелине, поведавшей
ей о том, что приключилось с дылдой, которого Фру-Фру в 1942 году считала
мертвым, в 1945 году живым, а потом снова мертвым.
И тут воистину начались чудеса, потому что Фру-Фру ничего не делала
наполовину. На следующий день утром армейский вертолет прилетел за мной
прямо на полуостров и доставил на аэродром в окрестностях Периге, откуда
частный двухмоторный самолет переправил меня в Ниццу. Ровно в час я
обедала вдвоем со звездой "Глаз" и "Шеи" в фургоне пятнадцати метров
длиной на киностудии "Викторин".
Звезда заканчивала сниматься в картине под названием "Локоть", в
которой исполняла роль чемпионки по теннису, повредившей правый локоть и
втайне учившейся быть левшой, чтобы не выбыть из игры, не опуститься на
дно, черпая забвение в алкоголе. В конце концов чемпионат она выигрывает.
Над кортами Монте-Карло поднимают американский флаг, и она появляется
перед публикой вместе со своим ребенком, о существовании которого никто не
догадывался, - отца он, естественно, не знал и воспитывался все это время
в швейцарском коллеже. "Короче, дерьмо", - заключила Фру-Фру.
Под отменно старомодными очками библиотечной крысы глаза Фру-Фру
отливали зеленым. Официально ей было двадцать пять, но для немногих
близких друзей - двадцать восемь или двадцать девять, по настроению. Она
была такой же красивой, как на экране, но улыбалась куда реже. Фру-Фру
бесстрастно шутила, в основном над собой, но при случае не щадила ничего и
никого. Она сохранила выговор предместий и стрекотала не хуже пулемета.
На съемки ее позвали лишь в конце дня. Я проводила Фру-Фру до павильона
и посмотрела ее в эпизоде - если кто помнит фильм, - когда в пустой
раздевалке ей дает пару пощечин Агнесса Мурхед, ее тренер. Фру-Фру
попросила Мурхед бить по-настоящему. Хватило двух проб, пощечина удалась,
тем не менее Фру-Фру заявила по-английски:
- Пусть этот сукин сын сценарист отсиживается на Бикини. Попадется мне
под горячую руку, прибью.
Вечером Фру-Фру оставила меня переночевать у себя в "Отель де Пари".
Рассказ ее затянулся далеко за полночь. Она была в черном махровом
пеньюаре, лицо гладкое, без всякой косметики, без очков. Золотые волосы
блестели при свете лампы. Я заснула, когда мы бороздили открытое море в
районе Мозамбика.
Назавтра было воскресенье. Я пошла с ней на теннисный корт, где она
тренировалась каждый день по два часа - до или после съемок. Внимательно,
с серьезным видом слушала она наставления чемпиона США, судя по внешности,
индейца. Потом ее подошел поцеловать гигант-француз, месяцем раньше
выигравший Уимблдонский турнир. Он и сказал мне, пока она рыла носом
землю, играя с настоящей теннисисткой, что ее наплевательское отношение к
своей профессии - напускное. Я сама заметила, что, хотя она никогда прежде
не брала в руки ракетку, за какие-то несколько месяцев ей удалось достичь
вполне приличного уровня в игре у сетки. Она бросалась за мячом с
жадностью хорька, лупила слева с неутомимостью метронома и совсем не
тушевалась при ударе с лету. Но самая большая удача - если в спортивных
сценах в середине фильма, когда предполагалось, что она повредила правый
локоть, пришлось зеркально перевернуть пленку, то в финальной сцене
триумфа она смогла обойтись без пепельно-русой дублерши, потому что сама
от природы была левшой.
Разумеется, за два дня нельзя по-настоящему узнать человека, тем более
с помощью диктофона, однако, когда я переписывала сказанное актрисой, меня
часто подмывало кое-что вычеркнуть, кое-что исправить. Но повторю, я не
делала ничего подобного ни с одним из полученных мной свидетельств.
Надеюсь, однако, что ее показания, в которых сквозит постоянное
недовольство собой, ближе к истине, чем другие.
Фру-Фру попросила, чтобы меня отвезли обратно на косу Двух Америк точно
так же, как привезли. Она дала мне письмо для Кристофа. Не знаю, что меня
удержало от того, чтобы распечатать его во время полета - нежелание
предавать их или предавать саму себя. Несмотря на шум моторов, в ушах у
меня стояла фраза, которую она сказала на прощание: "Я не шибко грамотная,
он всегда надо мной посмеивался".
Кристоф прочел письмо, засунул его в карман рубашки и надолго
задумался. Потом вздохнул и сказал:
- Черт, выпить бы чего-нибудь!
У нас уже выработались свои привычки. Я позвала криворожего слугу, и он
принес водку, которую хранил у себя в стенном шкафу. Эта бутылка, которую
я купила в городе, обходилась с каждым разом все дороже, но Кристоф имел
право на бесплатную стопку.
Макет "Пандоры" был закончен. На столе, прикрепленном к стене, уже
создавался новый. Кристоф хотел точно воспроизвести свой бамбуковый плот,
на котором он странствовал по Тихому океану.
Я его спросила:
- А что ты будешь мастерить потом?
- Если хватит времени, наверно, сампан, на котором мы жили с Малюткой
Лю. Или сооружу одно плавучее средство, оно, правда, не очень изящное, и
потом, все тут же догадаются, как я смылся отсюда в первый раз.
- А мне ты не хочешь об этом рассказать?
- Нет, а то тебя обвинят в сообщничестве.