Чтение 68–й страницы книги ~Памятник крестоносцу~

считая, что этот акт вежливости будет должным образом оценен комиссией, и
привинтил засов с замком на прежнее место.

Соблюдая необходимую осторожность, Стефен и Мэддокс направились к
рыночной площади; вскоре они добрались до заведения Ленгланда, разгрузили
тележку и внесли панно в пустое помещение. Затем закрыли все ставни и
принялись развешивать картины. Одну из них - "Насилие над миром" - Стефен
поместил в витрине; вторую - "Это ты, Армагеддон!" - как раз напротив
входа; остальные три панно были развешаны в большой комнате, где раньше
помещалась библиотека. Это оказалось делом нелегким: рамы были тяжелые, и
их приходилось подвешивать на проволоке, но часов около девяти все было
кончено, и Стефен остался доволен результатом. Он повернулся к своему
помощнику:

- Ну, как?

Сосредоточенно нахмурившись, молодой Мэддокс сказал:

- Вы знаете, что я всегда был высокого мнения о ваших работах. Но,
честное слово, эти панно превосходят все, что вы до сих пор создали. Это
потрясающе... Я прямо ошеломлен.

- Значит, вы не возражаете провести в их обществе недельки две?

- Конечно, нет. Это будет... даже интересно. - Он помолчал. - Дядюшка
их не видел?

- Нет. А почему вы спрашиваете?

- Я просто думаю, мистер Десмонд... Едва ли он посоветовал бы вам
выставлять их в Чарминстере.

- Черт возьми. Тори, но именно в Чарминстере я и должен их показывать.
А почему, собственно, нет?

- Видите ли, сэр... это маленький, захудалый городишко. Ручаюсь, что
здесь не способны отличить произведение искусства от репы.

Молодой Мэддокс неспроста затеял этот разговор. Стефен ждал, что будет
дальше.

- Если бы эти панно были выставлены в Национальной галерее или в Лувре,
их оценили бы по достоинству. Но, мистер Десмонд, - и Мэддокс сделал
пренебрежительный жест, показывая, во что он ставит художественные вкусы
округи, а взгляд его молодых глаз стал необычно серьезным, - разве здесь в
состоянии их оценить?

9

На следующий день утро выдалось холодное и ясное. В "Голубом кабане"
Торп Мэддокс встал рано, позавтракал и отправился в так называемый магазин
Ленгланда, который он и открыл ровно в девять часов, предоставляя широкой
публике возможность познакомиться с картинами. В это самое время Марк
Саттон, отличавшийся необычайной пунктуальностью, шел к себе в банк,
находившийся на углу, на расстоянии нескольких домов от заведения
Ленгланда. Он увидел в витрине большое полотно, узнал его и обмер. Четыре
минуты спустя он уже был у себя в кабинете и звонил по телефону Трингу.
Меньше чем через час контр-адмирал прибыл к нему и, беспомощно пожав
плечами, объявил, что снимает с себя всякую ответственность.

- Я сделал все возможное, Саттон, чтобы не допустить скандала. Я делал
это не ради себя, а ради тех лиц, к которым питаю глубочайшее уважение.
Все было в полном порядке: комар носу не подточит. А теперь этот парень,
черт бы его побрал, топит нас: надо же ему было выкрасть картины и
выставить их для всеобщего обозрения!

- Картины-то, конечно, его... и он имеет право их забрать.

- В том-то и беда! Иначе я бы давным-давно сжег их.

Наступила пауза, пока Тринг набивал табаком трубку.

- Может быть, вам стоит повидать настоятеля собора? - предложил вконец
расстроенный Саттон.

- Я уже пытался это сделать по пути сюда. Но он простужен и никого не
принимает. Во всяком случае, его это мало трогает. Ведь все шишки
посыпятся на нас.

- А вы думаете, будет... - Саттон помолчал, прежде чем произнести
роковое слово: - ...скандал... взрыв возмущения?..

- Нет, вы просто ничего не понимаете! Господи боже, милейший, да эти
проклятые картины вызовут в Чарминстере не меньше шуму, чем знаменитый
пожар на пивоваренном заводе Бейли. Но я уже решил, какого курса
держаться. Меня обманули. И теперь я умываю руки.

С этими словами Реджи величественно вышел из банка.

В обычных условиях любая другая выставка картин наложила бы не больший
отпечаток на жизнь этого заштатного городка, чем хлопья снега, упавшие на
могильную плиту. За все время существования Чарминстера в нем было всего
несколько такого рода выставок, и последняя на памяти его обитателей
состоялась перед войной - то были натюрморты, ценою гинея за штуку,
принадлежавшие кисти парализованной дочери майора Физерстонхоу; все эти
цветы разных видов и размеров, вазы с примулами, анютиными глазками и тому
подобным были, конечно первоклассными произведениями искусства, если
учесть, что они созданы рукой калеки.

Но нынешняя выставка была совсем иного рода, и картины, экспонируемые
на ней, изображали вовсе не цветы. Уже сами события, предшествовавшие ее
открытию, равно как и скверная репутация художника, придали полотнам
скандально притягательную силу. Короче говоря, они привлекли публику
именно тем, что так возмущало всех, и весь Чарминстер отправился глазеть
на них, подобно тому как любопытные глазеют на труп в морге. При этом люди
познатнее и побогаче - какие бы суждения они ни высказывали в частных
беседах - держались с отменным высокомерием, позволяя себе иной раз лишь
презрительно фыркнуть, чего, правда, нельзя сказать про вдовствующую
владелицу замка Дитчли, лицо которой, когда она садилась в свой "даймлер",
хранило самое суровое выражение, лишь подчеркивавшее ее сходство -
обстоятельство, особенно ею ценимое, - с покойной королевой Викторией.
Люди же попроще - в основном работники обоего пола с окрестных ферм -
обладали, к сожалению, недостаточной культурой для понимания этих картин.
Одни молча, разинув рот, смотрели на них, а другие - и таких было
большинство - громко обменивались скабрезными шуточками, не лишенными
грубоватого юмора, и весьма недвусмысленно комментировали отдельные детали
композиции, при виде которых женщины помоложе возбужденно взвизгивали.
Оставались еще промежуточные слои населения - почтенные, респектабельные,
богобоязненные, законопослушные представители буржуазного класса этого
соборного города, на чью долю и выпала честь занять должную позицию по
отношению к этой неслыханной выставке и со всею серьезностью взвесить то
влияние, какое она может оказать на общество.

Поначалу эта прослойка была попросту ошарашена. Панно - по теме и по
манере выполнения - никак не отвечали тому, что все ожидали увидеть: такая
живопись оскорбляла посредственные умы, бросала вызов всем привычным
представлениям, попирала вековые традиции и общепринятые вкусы. И буржуа
были скандализированы с первого же взгляда. Затем, присмотревшись к
деталям композиции, они постепенно различили такие элементы, которые, по
их мнению, бесспорно наносили удар по приличиям, патриотизму, религии и
прежде всего - морали.

Наибольшее возмущение вызывало панно, с такою дерзостью выставленное в
витрине. Слишком поздно степенные лавочники и рассудительные торговцы
запретили своим женам и дочерям смотреть на рыхлое тело, отвисшие груди и
крепко сжатые ноги полуобнаженной крестьянки, тщетно пытающейся отбиться
от похотливых притязаний обступивших ее солдат.

Сознание нанесенного оскорбления росло, заговорило чувство
общественного долга, и печать, всегда стоящая на страже интересов публики,
взялась за дело. В этих местах издавалось две газеты: "Каунти газет" и
"Чарминстер кроникл". В "Кроникл", выходившей по средам, появилась
передовая статья, озаглавленная: "Оскорбление нашего славного города". Три
дня спустя "Каунти газет" превзошла своего соперника и напечатала
передовицу под заглавием: "Искусство или бесстыдство?"

Наблюдая эту бурю общественного негодования, - он, правда, ее
предвидел, но никак не ожидал, что она примет такие размеры, - Тринг
испытывал двоякое чувство. С ним печать обошлась милостиво: члены комиссии
благодаря вмешательству влиятельных лиц - кого именно Тринг легко мог
догадаться, - были изображены как люди честные, но, к сожалению, введенные
в заблуждение. И хотя на него лично на падало никакой тени, Тринг
почувствовал - по мере того как разрасталась буря, - что должен помочь
Клэр, которая ведь тоже оказалась жертвой. В понедельник, на следующий
день после появления статьи в "Каунти газет", на дневном заседании
Окружного совета пространно обсуждался злободневный вопрос, и одно слово,
брошенное Шарпом, привело в смятение контр-адмирала. Весьма озабоченный,
он поехал домой, а там, обдумав как следует положение, пока обгладывал
косточку отбивной котлеты, решил действовать. В два часа он снял
телефонную трубку и попросил соединить его с Броутоновским поместьем.

- Алло, алло! Могу я попросить к телефону миссис Десмонд?

- А кто это говорит?

- Контр-адмирал Реджинальд Тринг.

- Боюсь, что моя жена сейчас занята.

- Ах, это вы, Джофри! Рад слышать ваш голос, милейший. Что же это я не
узнал вас? Как поживаете?

- Отлично. Чем могу быть вам полезен?

- Видите ли... я, собственно, хотел сказать два слова Клэр... по поводу
этой... м-м... выставки. Но если она занята, может быть, вы поговорите со
мной?

Последовала еле уловимая пауза.

- Безусловно.

- В таком случае после того, что мне довелось слышать сегодня, я бы
посоветовал вашему кузену поскорее закрыть выставку и, не теряя ни минуты,
убраться отсюда вместе со своей проклятой мазней... Я не хочу ничего