Чтение 68–й страницы книги ~Флаги на башнях~

2. ОТКАЗАТЬ

Еще в начале зимы Игорь катался на лыжах с Ваней. В лесу их догнал Рыжков.
Ваня убежал вперед. Игорь сказал с каким-то намеком:

- Тебе опять благодарность в приказе?

Рыжиков ответил:

- Нужна мне благодарность, подумаешь!

Рыжиков не хотел разговаривать с Игорем. Что такое Игорь Чернявин, в
самомо деле? Рыжиков побежал вперед, обгоняя Ваню, он ловко зацепил его
лыжей и опрокинул в снег. Ваня забарахтался в сугробе, Рыжиков стоит над
ним и смеется. Ваня как будто даже не обиделся, сказал тихо:

- Ты меня не цепляй, тут дорог много.

Но Игорь налетел разгневанный, ни слова не сказал, а вцепился в горло,
Рыжиков вверх ногами полетел в снег и в полетел слышал:

- Я тебя, кажется, предупредил? В следующий раз я на тебе живого места
не оставлю!

Рыжиков был так ошеломлен, что даже не поднялся из снежного праха,
злыми глазами смотрел на Игоря. Игорь поклонился.

- Извините, сэр, я, кажется, вас побеспокоил?

Он побежал дальше, Ваня устремился за ним, потом приостановился.

- Ты, Рыжиков, будь покоен. Я за это не сержусь. Пожалуйста! Есть
другие дела.

- Какие там дела? - спросил Рыжиков с угрозой.

Игорь ожидал, оглянувшись, и Ваня никого не боялся:

- Такие дела!

- Какие... такие?

- А потом увидишь!

Рыжиков повернулся и укатил вглубь леса. Никаких дел... таких... и
никакого права у них нет. Рыжиков в последнее время царем сделался в
литейном цехе, Баньковский, отлучаясь куда-нибудь, доверял ему барабан.
Нестеренко ушел в механический цех, а формовочную машинку передали
Рыжикову. Воленко часто похлопывал Рыжикова по плечу и хвалил:

- Хорошо, Рыжиков, хорошо! Мастер из тебя выйдет замечательный,
человеком будешь! А вот только в школе...

- Да поздно уже мне, Воленко, учиться.

И Воленко, и вся первая бригада уверяли Рыжикова, что учиться не
поздно. И Рыжков начал было сидеть над уроками по вечерам, симпатии первой
бригады он не хотел терять. В первой бригаде были собраны заслженные
колонисты: Радченко Спипридон - могучий, большой, разумный помощник
мастера машинного цеха, Садовничий - худощавый,
высокий, начитанный и образованный, Бломберг Моисей - лучший ученик
десятого класса, Колеснико Иван - правая комсомольская рука Марка
Грингауза, редактор стенгазеты и художник - все это были виднейшие
комсмольцы в колонии. Были в первой бригаде и подростки, только что
вышедшие из бурного пацаньего века, начинающие уже солидную колонистскую
карьеру, с серьезными выражениями лиц, с прекрасными прическами: Касаткин,
Хроменко, Гроссман, Иванов 5-й, Петров 1-й. Даже Самуил Ножик начинал
выходить в ряды актива и очень важную роль играл в литературном и в
модельном кружках. В колонии не было обычая давать прозвища товарищам, но
Ножика все-таки чаще называли по прозвищу, а не по имени. Давно уже, года
два назад, Ножик пришел в колонию и с первого дня всех поразил
добродушно-веселой формой протеста. Он ничего и никого не боялся и после
того, как отказался дежурить по бригаде, ответил на письменную просьбу
Захарова широкой, размашистой, косой резолюцией: "Отказать". Захаров
хохотал на весь кабинет, читая эту резолюцию, потом позвал Ножика и еще
хоохтал, сжимая руками его плечи:

- Какая ты все-таки прелесть, товарищ Ножик!

Ножик был действительно прелесть: всегда улыбающийся, свободный.

- Ну хорошо, - сказал Захаров, отсмеявшись. - Ты, конечно, прелесть, а
только два наряда получи за такую резолюцию.

И Ножик хитро нахмурился и сказал "есть".

И после того много еще у Ножика бывало всяких остроумных проказ, они
сильно портили настроение у бригадиров первой, но не вызывали неприязни к
Ножику. А потом и Ножик привык к колонии, сдружился с ребятами и остроумие
свое обычно рассыпал в каком-нибудь общем деле. Все-таки прозвище
"Отказать" осталось за ним надолго.

В первые дни своего пребывания в колонии Рыжиков пытался подружиться с
Ножиком, но встретил увертливо-ласковое сопротивление.

- Ты что, за колонию все стоишь, да? - спрашивал Рыжиков.

Ножик заложил руку между колен, поеживался плечами:

- Я ни за кого не стою, я за себя стою.

- Так чего же ты?

- Что "я"?

- Чего ты стараешься?

- А мне понравилось...

- И Захаров понравился?

- О! Захаров очень понравился!

- За что же он тебе так понравился?

- А за то... за одно дело.

- За какое дело?

Хитрые большие глаза Ножика обратились в щелочки, когда он рассказывал,
чуть-чуть поматывая круглой головой:

- Одно такое было дело, прямо чудо, а не дело. Он мне тогда и
понравился. У нас свет потух, во всей колонии потух, во всем городе даже,
там что-то такое на станции случилось. А мы пришли в кабинет и сидим -
мнгоо пацанов, на всех диванах и на полу сидели. И все рассказывали про
войну. Захаров рассказывал, и еще был тот... Маленький, тоже рассказывал.
А потом Алексей Степанович и говорит:

- До чего это надоело! Работать нужно, а тут света нет! Что это за
такое безобразие!

А потом посидел, посидел и говорит:

- Мне нужен свет, черт побери!

А мы смеемся. А он взял и сказал, громко так:

- Сейчас будет свет! Ну! Раз, два, три!

И как только сказал "три", так сразу свет! Кругом засветилось! Ой, мы
тогда и смеялись, и хлопали, и Захаров смеялся, и говорит:

- Это нужно уметь, а вы, пацаны, не умеете!

Ножик это рассказал с хитрым выражением, а потом прибавил, открыв глаза
во всю ширь:

- Видишь?

- Что ж тут видеть? - спросил пренебрежительно Рыжиков. - Что ж,
по-твоему, он может светом командовать?

- Нет, - протянул весело Ножик. - Зачем командовать? Это просто так
сошлось. А только... другой бы так не сделал.

- И другой бы так сделал.

- Нет, не сделал. Другой бы побоялся. Он так подумал бы: я скажу раз,
два, три, а света не будет. Что тогда? И пацаны будут смеяться. А, видишь,
он сказал. И еще... как тебе сказать: он везучий! Ему повезло, и свет
сразу. А я люблю, если человеку везет.

Рыжиков с удивлением прислушивался к этому хитрому лепетанию и не мог
разобрать, шутит Ножик или серьезно говорит. И Рыжиков остался недоволен
этой беседой:

- Подумаешь, везет! А тебе какое дело?

- А мне такое дело: ему везет, и мне с ним тоже везет. Хорошо! Это я
люблю.

Последние слова Ножик произнес даже с некоторым причмоком.

Теперь и Ножик сделался видной фигурой в колонии, и Ножик вместе с
другими членами первой бригады относился к Рыжикову хорошо. Только один
Левитин избегал разговаривать с Рыжиковым и смотрел на него недрежелюбно.
Ну и пускай себе, что такое из себя представляет Левитин? Левитин такая же
шпана, как и Ваня Гальченко. А Чернявин... Чернявин, еще посмотрим.

Зимой же, только позднее, Рыжикову еще раз пришлось поговорить с
Чернявиным. Это произошло на дороге в город, куда Рыжиков отправился
погулять. В конце просеки он догнал Игоря с Ваней Гальченко, и в тот же
момент всем троим пришлось посторониться: из города шла полуторка. Рядом с
шофером в кабинке сидела Ванда. Она высунулась из окна, весело кивнула
головой. Ваня крикнул:

- Ванда, откуда это ты?

- Мы за досками ездили, - ответила Ванда.

Из-за ее плеча выглядывало смуглое остроносое лицо шофера Воробьева.
Они проехали в колонию, Рыжиков проводил их взглядом:

- Напрасно это дозволяют! Чего она с ним ездит?

И Ваня спросил:

- А чего, нельзя?

- А хорошо это девочке с шофером путаться!

- Она не путается, - сказал Ваня с обидой. - Она ничуть не путается.

- Много ты понимаешь!

- Он больше тебя понимает, - скзаал Игорь строго, и Рыжиков предпочел
отодвинуться от Игоря подальше.

- Какой ты все-таки смердючий, - продолжал Игорь, - я тебе советую
уходить из колонии.

Рыжиков тогда ничего не сказал, поспешил в город. Но сейчас, к концу
зимы, Игорь, пожалуй, не скажет, что Рыжиков смердючий. Симпатии Ванды к
шоферу были замечены всей колонией. Шофер Петр Воробьев пользовался общей
любовью. Он был молчалив, много читал. Вся кабинка у Петра Воробьева
наполнена книжками. Они лежат и на сиденье, и вверху, в карманах на
потолке и в карманах боковых. Воробьев читал и в кабинке, и в свободное
время где-нибудь на стуле, даже Игоря Чернявина перегнал в читательской
славе. И этот самый Петр Воробьев, такой читатель, такой серьезный, такой