Чтение 68–й страницы книги ~Секретный фарватер~

Эхо титанических битв до сих пор грохочет над холмами, а в небе полыхают
зарницы, как отблески далекой канонады...

Виктория не отходила от окна. Не слышно было ни грохота грома, ни шелеста
дождя. Гроза была беззвучной. Только отчетливо постукивали колеса. И под
этот стук, через правильные промежутки времени, над горизонтом вырастали
корявые стволы молний. Мгновение были видны облитые ярким светом холмы,
рощи, остроконечные черепичные крыши, и все опять исчезало в кромешной тьме.

Через пазы в окнах протекла вода, черная лужа с хлюпаньем плескалась по
полу - в такт размахам вагона. Виктория подобрала под себя ноги. Это бы еще
ничего. Она любила грозу. Но сегодня что-то мешало наслаждаться грозой. Что
это было? А, письмо моряка и руины исчезнувшей Линденаллее! Какие-то почти
бесформенные догадки роились в мозгу, возникали отдаленные смутные
сопоставления. А в ушах назойливо звучало монотонное: "Я жив, Лоттхен. Я
жив!"

Фраза эта не была умоляющей, нет! Звучала скорее как угроза, как
заклинание. Моряк словно бы гипнотизировал на расстоянии свою жену. Слова с
мучительным усилием вырывались из его горла. Он как бы взывал к жене из-под
могильной плиты или со дна океана сквозь многометровую толщу воды.

И вдруг - новая ярчайшая вспышка! Туча, сопровождавшая поезд на всем его
пути, взвилась и завернулась снизу подобно обгорающему свитку.

Виктория поняла! Она словно бы выхватила из огня драгоценный
неразгаданный свиток.

Нет, уже разгаданный! Письмо, которое лежало под стеклом в Доме Флота и
так неотвязно мучило ее, написал Венцель, штурман "Летучего Голландца"!

Утром письмо в присутствии нескольких офицеров было извлечено из витрины.

Это было нечто вроде дневника, довольно подробного, но без дат, беглые,
отрывочные записи. Видимо, делали их время от времени, по мере того как в
голову приходили мысли или представлялся случай уединиться.

И подумать, что все эти годы письмо с "Летучего Голландца" пролежало в
фойе Дома Флота под фотографией Шубина!

А до этого оно долго валялось среди других не отосланных адресатам писем
.во дворе почтового отделения. И Шубин ходил по этому бумажному ковру.
Стоило лишь нагнуться, чтобы подобрать чрезвычайно важный документ, гораздо
более важный, чем перехваченное им донесение. С первых же строк Шубин,
конечно, понял бы, кто автор письма.

Но он не смотрел под ноги. Он был поглощен поисками Винеты, так же как
Виктория в прошлом году. Да, внимание их обоих было отвлечено. Именно
поэтому письмо пролежало так долго под стеклом витрины.

Страницы письма были смяты, грязны, - видимо, затоптаны сапогами. На двух
или трех листках расплылись бурые пятна. Кровь? Быть может, даже кровь
Шубина?

Виктория отогнала эту мысль и начала читать. Вот упоминание о пучеглазом
Гейнце, далее о Готлибе, Курте, Рудольфе...

Глава пятая. "ИХ ЛЕВЕ, ЛОТТХЕН!".

"Я жив, Лоттхен. Ты удивишься, узнав это. Но я жив. Вглядись получше: это
мой почерк. Ты ведь помнишь мой почерк. Верь мне, это я. И я жив.

Я рискую жизнью, когда пишу тебе. Я вынужден писать, то и дело пряча
листки, беспрестанно оглядываясь. Меня расстреляют, узнав, что я пишу тебе.
Даже не станут высаживаться для этого на берег. Всплывут ночью и расстреляют
в открытом море, если, понятно, позволит погода.

Церемониал известен. Приговоренного выводят на палубу под конвоем двух
матросов, третий несет балластину, чтобы привязать ее к ногам. Руководит
расстрелом вахтенный офицер, бывший товарищ по кают-компании, который
накануне передавал приговоренному соль за столом или проигрывал ему в
шахматы.

Я вижу это так ясно, словно бы это уже случилось. И я боюсь. Но еще
больше я боюсь, что ты меня забудешь.

Письмо очень длинное. Я пишу его на протяжении всех этих долгих лет.

Писать на нашей подлодке строжайше запрещено. Но мне удалось обойти
запрещение.

Видишь ли, я пользуюсь особым доверием командира (однажды он сказал, что
я и Курт - его лейб-гвардия на подводной лодке).

Как штурман, я знаю все секретные подходы к Винетам, веду прокладку
курса.

Мало того. Наш командир честолюбив. И он был бы не прочь издать после
войны свои мемуары, наподобие "Семи столпов мудрости". Но Лоуренс соединял в
одном лице разведчика и литератора. Наш командир ни в коей мере не обладает
литературным даром. Поэтому он прибег к моей помощи.

В свободное время я делаю записи, которые он прячет потом в сейф. И я
делаю это совершенно открыто, на глазах у других офицеров, а между тем
урывками пишу и тебе. Конечно, при малейшей опасности приходится быстро
подкладывать письмо под черновик мемуаров.

Надеюсь на случай, на какую-нибудь оказию. Во что бы то ни стало, и
возможно скорее, ты должна узнать, что я жив!

* * *

Меня постоянно подгоняет этот Гейнц.

Из всех моих товарищей я больше всего боюсь и ненавижу Гейнца. Ты должна
помнить его. Я познакомил вас в ресторане в Пиллау. Он пучеглазый, лысый и
все время шутит.

Лоттхен! Шутки его подобны раскаленным иглам, которые во время допроса
запускают под ногти! День за днем он снимает с меня допрос, подлавливает,
расставляет ловушки!

Он ждет, что я сорвусь. И я могу сорваться. Скажу что-нибудь из того, о
чем нельзя ни говорить, ми думать. Будучи выведен из себя его приставаниями,
подлыми намеками на твой счет!

Изредка, впрочем, он дает мне передохнуть и принимается подлавливать
других.

Вчера, играя в шахматы с Рудольфом, он начал вполголоса напевать:

Эс гейт аллес форюбер, Эс гейт аллес форбай38...

- Приятный мотив! - небрежно сказал Рудольф. - Откуда это?

- Вы не знаете?

- Нет.

- О! Неужели?

- Я не музыкален. Ваш ход, доктор!..

Проиграв партию, Гейнц ушел, очень недовольный.

А мы с Рудольфом молча переглянулись. Мы, конечно, знали недавно
придуманное продолжение этой песенки. Оно крамольное:

Цуэрст ф"льт дер Фюрер, Унд да ди Партай39.

* * *

...Впрочем, может, это не Гейнц. Мне подозрителен Курт, любимчик
командира. Не внушает доверия также Готлиб, механик. Возможно, он лишь
прикидывается дурачком. Да, собственно говоря, и Рудольф, мой сосед по
каюте...

Все здесь подозревают друг друга и следят друг за другом. И тем не менее,
рискуя жизнью, я пишу тебе, чтобы сказать: я жив!..

Сейчас, Лоттхен, я открою тайну. Наша гибель мнимая! Мы только
притворились мертвыми.

Подобно мертвым, мы погружены во мрак, в мир призраков, где двигаются
крадучись и говорят вполголоса. Но ни один мертвец не получает жалованья, а
мы получаем - даже тройной оклад! Ведь это неопровержимо доказывает, что я
жив, не правда ли?

Бой в Варангер-фьорде, о котором было написано в похоронном извещении,
кончился вничью. Командир обманул противника и ушел.

Но, вернувшись на базу, мы получили "назначение на тот свет", как сострил
Курт. Весной 1942 года мы еще сохраняли способность острить...

Но знай: это только маскировка под мертвых! Наш командир жив. И я жив.
Помни: ты моя жена и я жив!

Ни в коем случае не продавай дом на Линденаллее и не выходи замуж. При
живом муже нельзя выйти замуж, помни это!

Доктор просто поддразнивает меня, чтобы заставить проговориться. Но я
тоже начну прислушиваться к его словам, ко всем его обмолвкам, шуткам,
анекдотам. И посмотрим, кого первым из нас проведут на нос лодки по
сужающейся скользкой палубе!..

Но иногда я верю ему. И чаще всего - во сне. Когда человек спит, душа его
беззащитна. Я ничего не могу с собой поделать, Лоттхен, как ни стараюсь. Я
вижу сон, один и тот же, очень страшный. Я вижу, что иду по Линденаллее.
Соседи, стоящие за изгородью, отворачиваются от меня и не отвечают на мои
поклоны. Я подхожу к нашему дому, отворяю калитку, закрываю за собой.
Проделываю это очень медленно. Я боюсь того, что произойдет. Я знаю, что
произойдет.

Поднимаю глаза: на террасе стоит наш Отто в своей бархатной курточке и
коротких штанишках. Он видит меня, но не трогается с места. "Что же ты? -
говорю я. - Ведь это я, твой папа". Я задыхаюсь от волнения. Сердце неистово
колотится в моей груди.

А потом появляешься ты. Ты тоже стоишь, не трогаясь с места, и смотришь
на меня - холодно, равнодушно, отчужденно. Ты смотришь на меня так, будто я
виноват перед тобой и Отто. Но ведь я не виноват! Меня заставили пойти на
эту подводную лодку. Я не хотел этого. Ты же знаешь: я хотел остаться в
Копенгагене...

Что может быть страшнее такого сна?

Только пробуждение!

Вероятно, человек, проснувшись в гробу, испытывает подобные муки.

Открыв глаза, я вижу себя все в той же тесной, как гроб, каюте-выгородке,
а надо мной темный свод; Это подволок подводной лодки. И бежать из нее
некуда...

* * *

Несчастья мои начались с апрельской командировки в Копенгаген. Помнишь
ее?