Чтение 68–й страницы книги ~Чапаев и пустота~

засмеялся, вспомнив женщину-Мармеладова из "Музыкальной Табакерки".

И вдруг мне стало совершенно ясно, что делать дальше.

Встав со скамейки, я перешел дорогу, остановился на краю тротуара и
поднял руку, чтобы остановить какое-нибудь авто. Почти сразу же возле меня
затормозила дребезжащая машина каплеобразной формы, вся забрызганная
снежной грязью. За ее рулем сидел бородатый господин, чем-то напомнивший
мне графа Толстого - вот только борода у него была немного куцей.

- Вам куда? - спросил господин.

- Знаете, - сказал я, - я не помню точного адреса, но мне нужно
место, которое называется "Музыкальная табакерка". Кафе. Где-то тут
неподалеку - вниз по бульвару и налево. Недалеко от Никитских Ворот.

- Что, на Герцена?

Я пожал плечами.

- Не слышал про такое кафе, - сказал бородатый господин. - Наверно,
недавно открылось?

- Почему, - сказал я, - довольно давно.

- Десять тысяч, - сказал господин. - Деньги вперед.

Открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним. Машина тронулась с места.
Я украдкой поглядел на него. На нем был странного вида пиджак, покроем
напоминавший военный френч вроде тех, что любило носить большевистское
начальство, но сшитый из какого-то либерального клетчатого сукна.

- У вас хороший автомобиль, - сказал я.

Ему явно польстили мои слова.

- Сейчас уже старый, - ответил он, - а после войны лучше "Победы"
машины в мире не было.

- После войны? - переспросил я.

- Ну, конечно, не все время после войны, - сказал он, - но лет пять
точно. А сейчас развалили все к гребаной матери. Поэтому коммунисты к
власти и пришли.

- Только не надо о политике, - сказал я, - я в ней абсолютно не
смыслю и все время путаюсь.

Он быстро поглядел на меня.

- А вот потому-то, молодой человек, такая кругом разруха, что вы и
люди вроде вас в ней не смыслят. А что такое политика? Это то, как нам
жить дальше. Если бы каждый думал о том, как обустроить Россию, вот тогда
она и не нуждалась бы ни в каком обустройстве. Такая, с позволения
сказать, диалектика.

- А куда вы собираетесь повесить эту диалектику? - спросил я.

- Прошу прощения?

- Нет, - сказал я, - ничего.

Мы остановились в начале бульвара. Впереди был затор - там
раздавались тревожные гудки и мигали оранжевые и красные огни фар.
Бородатый господин молчал, и я подумал, что он мог счесть мои слова
недружелюбными. Мне захотелось загладить неловкость.

- Знаете, - заговорил я, - если история нас чему-нибудь учит, так это
тому, что все пытавшиеся обустроить Россию кончали тем, что она
обустраивала их. Причем, как бы это сказать, далеко не по лучшим эскизам.

- Правильно, - сказал господин. - Вот именно поэтому и надо думать,
как нам обустроить ее так, чтобы этого больше не происходило.

- Что касается меня, то мне не надо об этом думать, - сказал я. - Я
отлично знаю, как обустроить Россию.

- Да? И как же?

- А очень просто. Всякий раз, когда в сознании появляются понятие и
образ России, надо дать им самораствориться в собственной природе. А
поскольку никакой собственной природы у понятия и образа России нет, в
результате Россия окажется полностью обустроенной.

Он внимательно поглядел на меня.

- Понятно, - сказал он. - Американским сионистам только этого и надо.
Потому-то всему вашему поколению мозги и запорошили.

Машина тронулась с места и повернула на Никитскую.

- Не очень понимаю, о ком вы говорите, - сказал я, - но в таком
случае надо взять и обустроить этих американских сионистов.

- А их вы, интересно, как обустроите?

- Точно так же, - ответил я. - И Америку тоже обустроить надо. Да и
вообще, зачем входить в частности. Если уж обустраивать, так весь мир
сразу.

- Так что же вы этого не сделаете?

- Именно это я и собираюсь сегодня осуществить, - сказал я.

Господин снисходительно кивнул бородой.

- Глупо, конечно, говорить с вами всерьез, но я должен заметить, что
не вы первый порете эту чушь. Делать вид, что сомневаешься в реальности
мира, - самая малодушная форма ухода от этой самой реальности. Полное
убожество, если хотите знать. Несмотря на свою кажущуюся абсурдность,
жестокость и бессмысленность, этот мир все же существует, не так ли?
Существует со всеми проблемами, которые в нем есть?

Я промолчал.

- Поэтому разговоры о нереальности мира свидетельствуют не о высокой
духовности, а совсем наоборот. Не принимая творения, вы тем самым не
принимаете и Творца.

- Я не очень понимаю, что такое "духовность", - сказал я. - А что
касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.

- Вот как?

- Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по
тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает
злоупотреблять кокаином.

- Это все, что вы можете про него сказать?

- Пожалуй, еще я могу сказать, что голова у него сейчас залеплена
пластырем.

- Понятно. Вы, позвольте спросить, из какой психиатрической больницы
сбежали?

Я задумался.

- Кажется, из семнадцатой. Да, точно, там у дверей была такая синяя
вывеска, и на ней была цифра семнадцать. И еще было написано, что больница
образцовая.

Машина затормозила.

Я поглядел в окно. За ним было здание консерватории. Мы были где-то
рядом с "Табакеркой".

- Слушайте, - сказал я, - давайте спросим дорогу.

- Я вас дальше не повезу, - сказал господин. - Вылезайте из машины ко
всем чертям.

Пожав плечами, я открыл дверь и вылез. Каплеобразный автомобиль
сорвался с места и укатил в направлении Кремля. Было обидно, что моя
попытка говорить откровенно и искренне натолкнулась на такой прием.
Впрочем, к моменту, когда я добрался до угла консерватории, я уже
полностью обустроил бородатого господина со всеми его чертями.

Я огляделся по сторонам. Улица определенно была мне знакома. Я прошел
по ней с полсотни метров и увидел поворот направо. И почти сразу же за ним
была знакомая подворотня, у которой автомобиль фон Эрнена остановился в ту
памятную зимнюю ночь. Она была такой же в точности, как и тогда, только,
кажется, изменился цвет дома. И еще на мостовой перед подворотней стояло
множество разноцветных машин самых разнообразных очертаний.

Быстро пройдя невыразимо угнетающий двор, я оказался перед дверью,
над которой торчал футуристический козырек из стекла и стали. К козырьку
была прикреплена небольшая вывеска:

ИВАН БЫК

John Bull Pubis International

Несколько соседних с дверью окон, закрытых полуспущенными розовыми
гардинами, светились; из-за них доносился заунывно-механический звук
неясного инструмента.

Я потянул на себя дверь. За ней открылся короткий коридор, увешанный
тяжелыми шубами и пальто; в его конце была неожиданно грубая стальная
дверь. Навстречу мне поднялся с табурета похожий на преступника человек в
канареечном пиджаке с золотыми пуговицами; в руке у него была странного
вида телефонная трубка с оборванным проводом, от которого оставался кусок
длиной не более дюйма. Я готов был поклясться, что за секунду перед тем,
как встать мне навстречу, он говорил в эту трубку, от возбуждения
покачивая ногой, причем держал ее неправильно - так, что обрывок провода
был вверху. Эта трогательная детская способность полностью погружаться в
свои фантазии, совершенно необычная для такого громилы, заставила меня
испытать к нему нечто вроде симпатии.

- У нас вход только для членов клуба, - сказал он.

- Слушайте, - сказал я, - я тут совсем недавно был с двумя
приятелями, помните? Вас еще прикладом в пах ударили.

На недобром лице канареечного господина проступили усталость и
отвращение.

- Помните? - переспросил я.

- Помню, - сказал он. - Но ведь мы уже заплатили.

- Я не за деньгами, - ответил я. - Мне бы хотелось просто посидеть у
вас. Поверьте, я буду здесь недолго.

Канареечный господин вымученно улыбнулся, открыл стальную дверь, за
которой висела бархатная штора, откинул ее, и я вошел в полутемный зал.

Место изменилось мало - оно по прежнему напоминало ресторан средней
руки с претензией на шик. За небольшими квадратными столиками в густых
клубах дыма сидела пестрая публика. Кажется, кто-то курил гашиш. Освещала
все это большая круглая люстра странного вида - она медленно вращалась
вокруг оси, и по залу, словно лунные зайчики, плыли пятна тусклого света.
На меня никто не обратил внимания, и я сел за пустой столик недалеко от
входа.