в тиши и укромности, опутывающих жертву свою узами невидимыми, узами лжи и
обманов, обязательств и повинностей, долгов и ссор, коварными тенетами,
попав в которые человек, как муха в паутине, постепенно теряет и силы, и
веру, и права свои, и самую жизнь и только одно возможет сообразить,
погибая, что его не зарезали, не пустили ему кровь, а бескровно удушили.
родину свою, молятся как за праведников. Но то - ратный долг, святое дело
обороны страны. А ежели враг - внутри, ежели враг - это свой? А ежели он к
тому же, в свой черед, верит, что именно он прав, а ошибаются иные?
гибнет или перестает существовать как целое. Ибо в спорах и борьбе должен
народ, язык, земля обязательно в конце концов выковать себе единство цели
и смысла бытия своего и уже за него всем миром бороться. И снова мысль
проходит по страшному кругу и возвращается к тому, с чего началась: праву
отдельного человека решать самостоятельно оружием судьбы народа своего.
Есть ли оно, это право, вообще в истории? Дано ли оно человеку? Раз дана
свобода воли, значит - дано. Но ежели все начнут сами решать... И снова
страшный круг, выхода которого на этом пути мысли никогда не будет, а
возможно, и быть не должно, ибо человек - это всегда <мы> и никогда <я>. И
истинным будет лишь то суждение, в коем исходным рубежом размышлений
становится не личность, но множество (обычно начинающееся с трех, отсюда и
возникает <троичность> как принцип объективности истины).
совсем. В голове, и душе, и сердце у него царила полная сумятица. Он
догадывал, чуял, что уже летит неостановимо, и только это одно ясно и
понимал. А все, что творилось вокруг него, постигал уже смутно. Святочные
празднества казались ему чудовищным бесовством. По улицам неслись нелепо
разукрашенные сани с уханьем и криками, из дверей вырывались пиликающие и
дудящие звуки, прыгали в сугробы какие-то существа в харях, с рогами и
хвостами, блеяли по-козлиному. Водили медведей, ряженых и взаправдашних, и
живые медведи тоже нелепо плясали на задних лапах, натягивали и снимали
шапки с головы, стучали посохами и били в бубны.
харей, пробрался Никита с шайкою ряженых в терем Вельяминова, долго плясал
и блеял, переходя из горницы в горницу, разыскивая ее, и мало не испугал:
ойкнула, когда страшнорожий лесовик схватил за руку и повлек за собою в
темный угол и на сени. Понявши, кто с нею, она сама утянула его в укромную
боковушу, пустынную в этот час, в ту самую, где они встретились когда-то
впервые, в день смерти старого тысяцкого Василья Протасьича.
что-то, отстранилась, поглядела встревоженно и заботно. Долго сидели потом
молча, и Никита сжимал ее руки в своих, и все не мог отпустить, и все не
мог повестить то, с чем пришел нынче в высокий вельяминовский терем.
Наконец отпустил и, не глядя на нее, не слушая ее слов (она говорила
что-то, о чем-то прощала), достал с шеи мешочек на кожаном гойтане,
открыл, вытащил оттуда, стараясь не помять, драгоценные старинные серьги,
те самые, дедовы, развернул берестяную скрепу и ветхую шелковую тряпицу,
почти уже истлевшую, освободил два маленьких сиротливых солнца и вложил ей
в потную прохладную ладонь. Она что-то продолжала баять, а он не слышал -
как оглох. Только смотрел на нее. Наконец выговорил:
любовь. Вот! Дарю их тебе. Для тебя и берег всю жисть. Свидимся ли, нет,
не ведаю. Може, и напоследях я с тобою, дак... Прими, словом!
у нее по щеке.
ему в лицо, начала заворачивать было дареные сережки. Но вдруг
остановилась, подумала и, сузив глаза, подняла руки, расстегнув, вытащила
из ушей свои серебряные, отложила, а потом бережно вставила в розовые
нежные мочки ушей Никитов подарок. Продела, повозившись с затвором,
повернула ухо к Никите: <Застегни!> - и он, дрожащими руками прикасаясь к
ее ушам, голове, шее - и от каждого касанья начинала кружить голова, -
грубыми пальцами своими застегнул наконец крохотный замочек сережки. А
она, вся заалев, вложила в ухо другую и опять, уже молча, повернула ухо к
нему.
хлопнула дверь, Никита, понявший разом, кто вошел, все еще возился с
сережкою. Он чуть вздрогнул (и она ощутимо вздрогнула), но не обернулся
даже, пока не застегнул серьги. И тогда лишь откинулся на лавку, оглядев в
полутьме покоя мрачный лик старшего Вельяминова.
лавке, и не знал, что совершить, сказать, крикнуть, ударить ли... Сел
наконец. Вымолвил:
на Наталью Никитишну.
боярину.
побледнела, потом вспыхнула.
сорвавшимся с уст ласковым именем. Встал, перекрестил Наталью Никитишну и
при боярине, будто и не было того в горнице, привлек к себе и крепко
поцеловал. - Иди!
захлопнулась (не вдруг) тяжелая дверь. Тогда лишь сказал:
привез князю Даниле Лексанычу. Вот! Был доверенным человеком у князя Ивана
Митрича, самым ближним! И у князя Данилы был в чести. Без еговой помочи
полвека назад и Акинфа Великого под Переяславом не разбили бы! И серьги те
получил дедушко мой во Твери, от сестры Михайлы Святого! Не советую тебе,
боярин, снимать тех серег! Погину я коли, тогда сватай! Неча ей во вдовах
сидеть! А серьги - не тронь, понял, Василь Василич? Може, и с тобою я
толкую напоследях, а только - помни о том!
останавливаясь, но не садясь, и вопросил в свой черед: - Сюда-то почто
пришел, донесли, поди?
не нать ведать тебе! Мое то дело! Услышишь когда, знай: Никита Федоров
совершил. А и тогда молчи!
нем, обращался в великую смертную усталость. Совсем уж не по веселому
нынешнему празднику. Поглядел в очи бывшему своему старшому просительно и
скорбно. Попытался пошутить с кривою усмешкой:
отозвался Никита и, постаравшись смягчить, сколько мог, голос,
присовокупил: - Прощай, Василь Василич! Коли што, и ты меня лихом не
поминай!
поведя, извивом брови показав: мол, надобно взять бывшего старшого, дак
возьмем немедля!
вытянувшуюся морду ратника поглядев угрюмо и тяжело, показавши тому
перстом на лавку, молча сесть приказал и только одно вымолвил погодя:
недоумевали: чего медлит старшой? Но Никита уже не медлил - ждал. Он не
имел права отправлять на плаху всю свою ни в чем не виновную дружину.
совершило на Воробьевых горах.
Никита со своею дружиной был как раз в стороже, и его словно стукнуло что
по темени: теперь!
Никита глянул - четверо молодцов хвостовских, с коими тот никогда не
расставался, были в церкви.
люду каменном нутре церкви было не пропихнуться. Облаком плыл ладанный
дым. Гремел хор. Никита, не обращая внимания на недовольные взгляды, тычки
и щипки, долез-таки до боярина. Как вызвать его одного на улицу, сочинил
на ходу. Единственный сын Алексея Петровича (и, как единственный,
забалованный боярином вдосталь) был яровит до женок, и на этом-то,
пробираясь сквозь толпу, и решил сыграть Никита. Пристроясь у локтя
боярина - тот недовольно повел глазом, узнал, - Никита шепнул:
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Мацумото Сэйте
Эриксон Стивен
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия