сила власти! И надобно было спросить себя, додумать до самого конца: что
же есть красота? И какова красота истинная? И можно ли содеивать
прекрасное и великое в искусстве, не содеяв великого и прекрасного в жизни
сей? Но и так ли проста сия связь, сия цепь, съединяющая зримую жизнь духа
с земною жизнию плоти? У него нынче должны были заканчивать подписывать
храмы, и он ревниво думал о том, равняются ли хоть сколько его изографы
новогородским. И хотел, и боялся озреть на досуге внимательно местные
храмы, дабы сравнить - быть может, и со стыдом, - сравнить, и взвесить и
вновь потщиться понять: что есть в жизни сей красота, являющая нам
отверстый лик вечности?
сожидал благословити князя на новогородский стол.
продлятся в палатах архиепископа и окончат на Городце, где Новгород
Великий признает его наконец господином себе, уже не через наместника и
бояр, а лично, от лица к лицу, всем синклитом своей вятшей господы.
Великом, какие страсти бушевали на уличанских и кончанских сходбищах, о
чем толковали и спорили бояра по теремам, с чем и для чего прибегали в
Колмицкий монастырь, к прежнему владыке Моисею, почто там и тут
повторялось по улицам упорно, одно и то же имя: Ольгерд! Скинуть
московский хомут, не давать черного бора князю Семену, свободить себя
вовсе от ордынского выхода! Хан был далеко и навряд теперь пошлет ратную
силу к Нову Городу Великому! Хватает забот и с Литвой! Да и далек Сарай,
далека Золотая Орда! А Москва, почитай, рядом. Вот она, в городе самом, и
берет за горло налогами, бором, царевым выходом; мало што бояра там
удумали, а мы - не хотим!
кмети в бронях провожали его с пира на пир. Тароватый Новгород щедро поил
и кормил князя и его дружину. От обилия блюд и питий, от блеска посуды
разбегались глаза. В голове шумело от речей заздравных, от похвал и лести
хозяев великого города, а вечером являлся озабоченный Михайло Терентьич с
сумрачным наместником Борисом и с преданно взирающим в глаза Иваном
Акинфичем, разводили руками: не приемлют новогородцы суд наместнич, и
на-поди! И проездную виру не дают, и татебное, хошь татебное-то завсегда
князев корм! И с бором ни в какую... И Семен, откладывая отдых и сон,
считал и прикидывал, советовал то с одним, то с другим, гневая, требовал
наступчивой воли от наместника, вспоминая с запозданием иные окольные речи
в днешнем пиру и вырванное у него неволею полуобещание не трогать
немецкого и готского гостя...
отказались согнать Наримонтову чадь с северных пригородов своих.
Християнина грех гнать, мы-ста тем побытом и всю Литву в веру православну
переведем! - Разводили руками, вздымали бороды, подымали глаза к потолку.
Лукавили вятшие господа Великого Нова Города! Ох и лукавили! Ладили промеж
Литвы с Москвою устроить волю свою... И сил не было нажать, пригнуть,
заставить. А и были бы силы? Откачнет к Литве Господин Великий Новгород, и
- на горле удавкою - иссякнет вечный серебряный ручеек, питающий дружбу с
Ордой! И черный бор чтобы ежегодно сбирать, от того уперлись новогородцы:
земля худа, смерд маломочен у нас, и на-поди!
шел дорогой соболь, шло и серебро закамское. Давала доходы соль в Русе (и
доход с десяти варниц отдали-таки новогородцы Симеону). Давали доход сало
морского зверя и шкуры, что везли с моря Белого, рыбий эуб, воск, железная
ковань. Но не перенять мытный двор, ни должности новогородского тысяцкого!
Добро, хоть вовсе не отказали в смесном суде посадника с наместником
княжим!
оно: в этих розовых на заре храмах под выписными кровлями, в этих богатых
нарядах горожан - смерды в лунском сукне и в бархате веницейском! И не
возьмешь, и не стребуешь, и гневать - разум не велит... Сам же у себя на
Москве лишнее серебро - да что лишнее, лишнего серебра под ханом никогда
не бывает! - и не лишнее, кровное, надобное вот-вот, трачу на храмовую
роспись, на хоры церковные, на колокола. И должно так! Века пройдут, и,
как от киевской седой старины, от тех добатыевых времен, во мгле
утонувших, что останет? Храмы да украсы книжные, мудрые слова книгочиев!
Быть может, этим одним и протянет в вечность его краткая бесплодная
судьба... Да еще тем, что держал и удержал Русь от распада, сберег отцово
добро, не дал растащить по кускам, по уделам... А после себя - кому? Все
одно кому?!
скачью замучивал себя ежеден до конца, до предела, чтобы не снилась, чтобы
не тревожила краткий покой. И все одно - наплывало, мрело и марило, и не
понять было, великая ли тоска или счастье великое, от тоски неотличимое,
нисходило тогда на его воспаленную голову?
Быть может, отрок Михаил и видел великого князя на одном из многочисленных
и многолюдных пиршеств во дворце архиепископа, однако сам Симеон еще не
встречал, не зрел тверского княжича и почти позабыл о нем (чего, возможно,
и добивался Василий Калика), когда, прискакавши в Детинец в неурочный час
и стремительно пройдя на владычную половину, - споры о подъездной дани
митрополичьей, в конце концов, мог и должен был разрешить сам Василий
Калика! - нос к носу столкнулся с высоким, не по годам рослым отроком,
который стоял во владычном покое с греческою книгою в руках и во все глаза
уставился на гневно вбежавшего князя.
нечто, отличавшее его от прочих боярских отрочат, во множестве
встречавшихся Симеону, и московский князь, сперва невнимательно и свысока,
а потом заботно и вопросительно озревши вьюношу, сам спросил, догадав
почти в тот же миг, когда открыл рот для вопроса:
во весь рот. - Миша я! Княжич тверской! А ты - Семен Иваныч? Я враз
признал, видел тебя на пиру! - И потому, что Семен смолчал, не зная, что
отмолвить отроку, Михаил добавил: - Владыка скоро придет, сбегать за ним?
чем-то незримо схож со своею старшей сестрой, хотя ни лицом, ни статью
вроде бы и не напоминал ее вовсе.
шаги протопали по переходу, мышиная возня послушников, служек, дьяконов,
слухачей, придверников и прочих уже начала коловращение свое, и скоро в
покой войдет торопливою легкой походкой Василий Калика, и начнется спор о
подъездном, вернее даже не спор, а многословные излияния со ссылками на
безликое вече, на коем Симеон так-таки ни разу не побывал. И потому эти
вот немногие минуты наедине с Настасьиным отроком, с братом Маши, хотелось
использовать на что-нибудь путное, спросить, узнать, понять наконец, кто
перед ним и какой благостыни ждать ему и Москве от этого сына
Александрова? И ничего не находило в ум. И он молчал, и отрок молчал,
весело и готовно глядя на князя.
нелепое смущение свое.
похвастал отрок, и нельзя было не улыбнуться ему в ответ.
украсами, как и тут, эдак протягают али просто?
мужа, не выдержал и, усмотрев (ухо имел верное) отличие, вполгласа спел
московский извод. Миша-Михаил выслушал, склонив голову набок, и тут же
попробовал повторить, но ошибся, и Симеон, уже и сам увлеченный нежданною
игрою, спел вновь, уже в полный глас. Миша стал подтягатъ, и тут-то и
вступил в палату Василий Калика, остановя позадь князя и
любовно-полурастерянно озирая обоих, князя и княжича из враждующих домов,
занятых согласным церковным пением.
губу. Калика опустил очи долу:
было-то, не пора! Пиры да споры промеж нас! Все ладил, как стихнет,
схлынет, так уж и свести тебя с Мишею-то...
повернул разговор к делу. Тут же, стоючи у аналоя, урядили подъездное.
Василий уже не вилял, не тянул. Понял, видно, что князь гневен и не должно
упорствовать ему излиха в этой нужде церковной.
вновь подал свой голос:
представя себя, как он, забывши про чин и поряд, скачет вдвоем с тверским
княжичем мимо Аркажа и Юрьева к далекой Перыни, и Миша, горячий, гордый,
вцепившись в поводья, гонит и гонит коня, а он сидит, словно бы и
небрежно, но тоже ладит не отстать от резвого отрока; и незнакомая
заботная гордость неизведанного отцовства легкой печалью обняла его и
чуть-чуть стиснула сердце. Он поднял было руку взъерошить волосы отроку,
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Мурич Виктор
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Шилова Юлия