Чтение 68–й страницы книги ~Слово и дело~

Причитали бабы. Лаяли собаки. Гремела гроза под тундрой.

Вот как писала Наташа потом об этом времени:

"Да я кричала, билась, волосы на себе драла. Кто ни

попадет навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со

слезами: помилуйте, коли вы христиане, дайте только

взглянуть на него и проститься! Но не было милосерд-

ного, ни словом меня кто утешил. А только взяли меня

и посадили в темницу и часового, примкнувши штык,

поставили".

В темнице и умер младший сын ее Борис, названный так в честь отца Наташи-
ного - фельдмаршала Бориса Шереметева. И в темнице, по полу в крови ползая,
родила она третьего, которого нарекла Димитрием, а солдату караульному сказа-
ла без радости:

- Все Михаилы да Иваны в роду Долгоруковском, и все они ныне страдальцы.
Пусть хоть этот Димитрием станет:
Может, беда от него и отхлынет... Отвернись, солдат. Я грудь ему дам!

Следствие по делу березовскому вели в Тобольске два офицера вида бравого -
Федор Ушаков да Василий Суворов.

- Каку бы нам муку для Ваньки Долгорукого умыслить?

Перебрали кнуты и плети, клещи и хомуты.

- Давай, - решил Суворов, - спать ему не дадим...

Князь Иван прикован к стене цепями, чуть двинется - все звенит. Окошка не
было. Большая крыса ходила к нему воду пить. А чуть вздремнет Иван, на цепях
провиснув, его сразу пихают:

- Не смей спать! Раскрой глаза-

Морозы на дворе трещали лютейшие, сибирские. А его из ведра колодезной во-
дой обливали. И били при этом палками.

- Открой глаза! - кричали. - Не усни...

Бред ухе становился явью. Чудилось ему Лефортово под Москвой, дворцы сло-
боды Немецкой, где смолоду живал он сладко. Ох и царь же был! Друг-то ка-
кой... Охоты, вино, псарни, карты...

- Проснись! - орали ему в ухо.

Был пятый день, как он не спал, и тогда его потащили на допрос. В подзе-
мелье пытошном оголили. Ушаков зачитал донос Осипа Тишина, как ругательски
ругал князь Иван царицу с Бироном, как стращал гневом общенародным противу
придворной немецкой челяди.

- Было так? - спрашивали его.

- Так было.

- Еще что было? Винись.

- Невинен я. Дайте уснуть, а потом хоть казните...

Жесткие веревки обхватили руку. Завизжала дыба.

Вздыбили к потолку. А понизу - огонь.

Суворов локотком пихнул Ушакова, и оба засмеялись:

- Гляди-ка! Никак, он уснул?..

Зато пробуждение Ивана было ужасно: железной шиной, докрасна раскаленной,
провели ему вдоль спины, и запузырилась кожа, лопаясь от жара нестерпимого...
С пытки Иван Алексеевич Долгорукий сказал самое потаенное - о духовном заве-
щании императора Петра Второго, которое писано на Москве в 1730 году подлож-
но. Писано же оно дядьями его и Василием Лукичом.

- А кто подпись фальшивую за царя соорудил?

- Я, - сознался Иван, и снова упала его голова на грудь.

Развеселились тут допытчики, Ушаков с Суворовым:

- Ой, Вася, признание таково, что нас возблагодарят!

- Чаю, Федя, что мы чины раньше срока получим...

Стали они на радостях и дальше пытки изобретать:

- А каку бы нам муку примыслить для отрока князя Александра, который спь-
яна "слово и дело" кричал?

- А мы ему водки дадим. Он до нее горазд жаден...

Вошел солдат в камеру, принес бутыль с водкой:

- Пей, милок. Это от начальства тебе.

Алексашке в ту пору шестнадцать лет было. Ребенком еще попал в ссылку за
вины чужие, и жизни людской не видел он. В остроге вырос, а слаще водки боль-
ше ничего не знал.

- Эку посудину тебе дали, а закуси нет. - Солдат его пряничком одарил. -
Не все пей сразу, и закусить надобно-

Ночью пьяного поволокли на допрос, а он веселился:

- Без нас нигде гороха не молотят... Давей тащи!

В пытошной у князиньки ноги и руки, будто стебли, болтались.

Ушаков ему тут еще стаканчик поднес.

- Давай чокнемся, - приятельствовал. - Да ты нам про Катьку расскажи...
как она с лейтенантом Овцыным любилась в остроге?

Пьяного и понесло. Суворов писарю глазом моргнул:

- Записывай со слов его... не мешкай.

- А я много выпить могу! - бахвалился Апексашка.

- Мы видим, что ты парень-хват, - одобряли его. - Мы тебе и еще нальем.
Для хорошего человека разве вина нам жалко?

Утром Алексашка проснулся в тюрьме. Бутыль уже убрали.

Протрезвел. Вспомнил, как поила его в остроге Катька, сестра родная. Как
вчера его допытчики винищем накачивали...

"Господи, да что же я наговорил-то им?"

Ножом хлебным Алексашка глубоко распорол живот себе. Лишь под вечер заме-
тили полумертвого. Вызвали лекаря, и тот зашил ему брюхо нитками.

- Не спеши уйти от нас, - предупредил парня Ушаков. - Жизнь каждого росси-
янина во власти государыни. А самовольно уйти из нее права ты не имеешь...
Ишь- какой шустряга нашелся! <11>

Митенька Овцын думал: "Лучше бы меня вместе с кораблем льдами раздави-
ло..." И еще думал о тех 4 рублях и 38 копейках, которые ему канонир перед
смертью доверил.

Завизжали ржавые запоры:

- Выходи!

Шел лейтенант через двор острожный и все примечал, как только моряки уме-
ют. Нет, хотя и гнилой частокол, да высок. А коли сбежишь, еще и команду "То-
бола" трепать станут... Самое главное - мужество! Отрицание всего. Не боять-
ся! Вошел он в камеру, где пытки для себя ждал. А там в углу на корточках
Осип Тишин сидит.

- Сейчас меж нами ставка очная будет, - шепнул подьячий.

Овцын улыбнулся ему как ни в чем не бывало.

- Ты ж меня знаешь, - отвечал доносчику. - Я молодой и крепкий. Я все вы-
держу. А по закону, коли оговоренный молчит, тогда начинают доносчика пы-
тать... Ты, гнилье, разве выдержишь?

- Да меня не будут, - испугался Тишин.

- Плохо ты законы ведаешь наши. Обязательно будут!

- Да за што ж меня, господи?

- А... чтоб не паскудничал вдругорядь.

В пытошной на дыбе священник березовский Федор Кузнецов висел, вздыхал
тяжко, плакал. Его били, пытая:

- А на исповеди-то князь Иван что сказал?

Признался поп, что Иван фальшивое завещание составлял.

- А ты что ему на это ответил?

- Ответил: "Бог тебе судья".

- Ах, пес худой! Почему не доносил с исповеди?..

- Да не пес я... по-христиански думал...

Его унесли влежку, полумертвого, взялись за Овцына.

На полу под лавкой медленно остывала раскаленная шина.

- Вот этой железиной, - шепнул он Тишину, - и поучают...

Начал речь капитан Суворов, к Тишину обратясь:

- Так поведай нам, доводчик, каково в бане при этом вот лейтенанте флотс-
ком князь Иван ея императорское величество, государыню и благодетельницу нашу
"бляжиной" называл?

Тишин глаз от шины красной не мог отвести. Молчал.

- Молчишь?

- Дайте мне его, - сказал Овцын, - удушу сразу...

- Сами придушим, коли нужда в том явится.

Подьячий от страха совсем раскис:

- Пьян был, как и положено в бане... не упомню. Вы уж, ради Христа, по-
бейте меня, коли хотите... тока не мучьте!

- А вот, - спрашивал его Ушаков, - ты же сам мне в Березове сказывал, что
невеста порушенная, княжна Катька Долгорукова, любилась в остроге... Так на-
зови, с кем она любилась?

- В свидетелях не был, - совсем померк Тишин. - Пьяным, это правда, почас-
ту и подолгу бывал, а вот... не свидетельствовал!

- Да что ты в кусты уползаешь? - обозлились допытчики. - Вчера одно гово-
рил, а сегодня... Да мы жилы из тебя вытянем!

Тишин от страху так ослабел, что на пол свалился, и его утащили.

Ушаков с Суворовым взялись за лейтенанта Овцына:

- Тебя-то мы как облуплена знаем. Учни с главного...

- С главного и учну, - отвечал Овцын охотно. - Матрос покойный Никита
Кругляшев, из арзамаса происходящий, велико наследство мне оставил. Четыре
рубля и тридцать осмь копеек скопить сумел. Прошу вас, господа, денежки те не
скрасть для себя, а...

- Федя, - сказал Суворов Ушакову, - дай-ка ты ему.

Дали. Овцын легко встал. Продолжил:

- Всю жизнь человек на флоте прослужил и больше скопить не мог. Не смирюсь
я перед вами, пока не узнаю точно, что деньги канонира в Арзамас поплывут...
Грех у покойника воровать!

Ушаков даже рот раскрыл:

- Да он, Вася, кажись, нас за дураков считает... Послушайка, лейтенант, мы