рифмы довольно точно соответствуют тем лишенным перспективы
ландшафтам и фигурам, и преувеличенным их частям, какие рисуют
психопаты во время испытаний, придуманных их хитроумными
дрессировщиками. Я много понасочинил других стихов. Я погружался
в чужую поэзию. Но мысль о мести ни на минуту не переставала
томить меня.
поверил), что потрясение, которое я испытал, потеряв Лолиту,
навсегда меня излечило от страсти к малолетним девочкам. Лолиту
я теперь полюбил другой любовью, это правда, - но проклятая
природа моя от этого не может измениться. На площадках для игр,
на морских и озерных побережьях мой угрюмый, воровской взгляд
искал поневоле, не мелькнут ли голые ноги нимфетки или другие
заветные приметы Лолитиных прислужниц и наперсниц с букетами
роз. Но одно основное видение выцвело: никогда я теперь не
мечтал о возможном счастье с девочкой (обособленной или
обобщенной) в каком-нибудь диком и безопасном месте; никогда не
воображал я, что буду впиваться в нежную плоть Лолитиных
сестричек где-нибудь далекодалеко, в песчаном убежище между скал
пригрезившихся островов. Это кончилось - или кончилось, по
крайней мере, на некоторое время. С другой же стороны... увы,
два года чудовищного потворства похоти приучили меня к
известному укладу половой жизни. Я боялся, как бы пустота, в
которой я очутился, не заставила бы меня воспользоваться
свободой внезапного безумия и поддаться случайному соблазну при
встрече в каком-нибудь проулке с возвращающейся домой
школьницей. Одиночество разжигало меня. Я нуждался в обществе и
уходе. Мое сердце было истерическим, ненадежным органом. Вот как
случилось, что Рита вошла в мою жизнь.
Представьте себе взрослую брюнетку, очень бледную, очень
тоненькую (она весила всего сто пять фунтов), с очаровательно
ассиметричными глазами, острым, как бы быстро начерченным
профилем и с весьма привлекательной ensellure - седловинкой в
гибкой спине: была, кажется, испанского или вавилонского
происхождения. Я ее подобрал как-то в мае, в "порочном мае", как
говорит Элиот, где-то между Монреалем и Нью-Йорком, или, суживая
границы, между Тойлестоном и Блэйком, у смугло горевшего в
джунглях ночи бара под знаком Тигровой Бабочки, где она
пресимпатично напилась: уверяла меня, что мы учились в одной и
той же гимназии, и все клала свою дрожащую ручку на мою
орангутановую лапу. Чувственность мою она только очень слегка
бередила, но я все-таки решил сделать пробу; проба удалась, и
Рита стала моей постоянной подругой. Такая она была добренькая,
эта Рита, такая компанейская, что из чистого сострадания могла
бы отдаться любому патетическому олицетворению природы - старому
сломанному дереву или овдовевшему дикобразу.
развелся третий ее муж, а еще недавнее ее покинул седьмой по
счету официальный любовник. Другие, неофициальные, были слишком
многочисленны и мимолетны, чтобы можно было их каталогизировать.
Ее брат, политикан с лицом как вымя, носивший подтяжки и
крашеный от руки галстук, был мэром и душой города Грейнбол,
известного своими бейзболистами, усердными читателями Библии и
зерновыми дельцами. В течение последних лет он платил своей
замечательной сестренке семьсот долларов в месяц под абсолютным
условием, что она никогда, никогда не приедет в его
замечательный городок. Она рассказывала мне, подвывая от
недоумения, что почему-то - чорт его знает почему - всякий новый
любовник первым делом мчал ее в Грейнбол; Грейнбол приманивал
роковым образом; и не успевала она оглянуться, как уже ее
всасывала лунная орбита родного города и она ехала под
прожекторным освещением кругового бульвара, "вертясь", смешно
говорила она, "как проклятая бабочка в колесе".
нем-то мы ездили в Калифорнию, так как мой маститый Икар
нуждался в отдыхе. Правила обыкновенно она - с прирожденной
скоростью в девяносто миль в час. Милая Рита! Мы с ней
разъезжали в продолжение двух туманных лет с перерывами, и
невозможно вообразить другую такую славную, наивную, нежную,
совершенно безмозглую Риточку! По сравнению с ней, Валерия была
Шлегель, а Шарлотта - Гегель! По правде сказать, нет ровно
никакой причины заниматься мне ею на полях этих мрачных
мемуаров, но все-таки хочу сказать (алло, Рита - где бы ты ни
была, пьяная или трезвая, Рита, алло!), что эта моя самая
утешительная, самая понятливая подруга, несомненно, спасла меня
от смирительной рубашки. Я объяснил ей, что хочу отыскать
сбежавшую возлюбленную и угробить ее кота. Рита с важным видом
одобрила этот план - и, предприняв, в окрестностях
Сан-Гумбертино, кое-какие собственные расследования (хотя ни
черта о деле не знала), сама спуталась с каким-то бандитом; мне
стоило адских усилий вызволить ее - в подержанном и подшибленном
виде, но вполне бодренькую. А другой раз, найдя мой священный
пистолет, она предложила поиграть в "русскую рулетку"; я
возразил, что нельзя, в пистолете нет барабана; мы стали за него
бороться, и наконец раздался выстрел, причем пуля ушла в стену
нашего номера, и оттуда забил очень тонкий и очень забавный
фонтанчик горячей воды; помню, как она стонала от смеха.
медленные, томные, голубиные поцелуи, - все это оберегало меня
от беды. Не талант художника является вторичным половым
признаком, как утверждают иные шаманы и шарлатаны, а наоборот:
пол лишь прислужник искусства. Один довольно смутный кутеж наш
имел забавные последствия. Я только что прекратил поиски: бес
либо находился в Тартаре, или весело горел у меня в можжечке
на больное сердце, я, право, не скажу, чтобы кто-нибудь из них
не имел отношения к турниру тенниса, в СанДиего, где в женском
разряде первый приз взяла шестнадцатилетняя Доротея Гааз,
мужеподобная дылда. Как-то, во время обратной поездки на восток,
в гнуснейшей гостинице (того сорта, где устраиваются
коммерческие съезды и бродят, пошатываясь, ярлыками отмеченные,
марципановые толстяки, называющие друг друга Джо или Джим,
заключающие сделки и хлешущие виски) милая Рита и я, проснувшись
за полдень, увидели, что с нами в номере находится еще один
человек, молодой бледный блондин, почти альбинос, с белыми
ресницами и большими прозрачными ушами. Ни Рита в ее грустной
жизни, ни я в моей никогда его не встречали. Весь потный, в
грязном фланелевом комбинезоне, в старых походных сапогах на
шнурках, он храпел на одеяле нашей двуспальной постели по другую
сторону от моей целомудренной подруги. У него не хватало одного
переднего зуба, лоб оброс янтарными прыщами. Риточка облекла
свою гибкую наготу в мой макинтош - первое, что попалось ей под
руку; я же натянул трусики; после чего мы обследовали положение.
На подносе стояло целых пять употребленных стаканов, что в
смысле примет только усложняло дело. Дверь была плохо прикрыта.
На полу валялись мужской свитер да пара бесформенных военных
штанов защитного цвета. Мы долго трясли их владельца; наконец
несчастный очнулся. Оказалось, что он совершенно потерял память.
Говоря с акцентом, который Рита определила как "чисто
бруклинский", он обиженно инсинуировал, что мы (каким образом?)
присвоили его (ничего не стоящую!) личность. Мы его быстрехонько
одели и потом оставили в ближайшей больнице, выяснив по дороге,
что какие-то уже забытые извилины и повороты привели нас в
пресловутый Грейнбол. Полгода спустя, Рита написала тамошнему
доктору. Тот ответил, что "Джек Гумбертсон" - как незнакомца
безвкусно прозвали - все еще не вошел в сношение со своим
прошлым. 0, Мнемозина, сладчайшая и задорнейшая из муз!
мыслей, в результате коих я напечатал в ученом журнале
"Кантрип", что по-шотландски значит "колдовство", этюд,
озаглавленный "Мимир и Мнемозина", в котором я наметил теорию
(показавшуюся оригинальной и значительной благосклонным
читателям этого великолепного ежемесячника) "перцепционального
времени", основанную на "чувстве кровообращения" и
концепционально зависящую (очень кратко говоря) от особых
свойств нашего разума, сознающего не только вещественный мир, но
и собственную сущность, отчего устанавливается постоянное
взаимоотношение между двумя пунктами: будущим (которое можно
складировать) и прошлым (уже отправленным на склад). Одним из
последствий появления этой статьи, завершившей ряд прежних моих
работ, тоже не прошедших незаметно, было приглашение на один год
в Кантрипский Университет, отстоявший на четыреста миль от
Нью-Йорка, где мы с Ритой снимали квартирку с видом на
глянцевитые тела мальчиков и девочек, игравших под дубами,
далеко внизу, в водометной дубраве Центрального Парка. В
Кантрипе я прожил, в специальных аппартаментах для поэтов и
философов, с октября 1951 года до июня 1952-го, между тем как
Громыко Ольга
Суворов Виктор
Андреев Николай
Андреев Николай
Сапковский Анджей
Распопов Дмитрий