Чтение 68–й страницы книги ~Трое из навигацкой школы~

небрежно, а сам весь сосредоточился на этой минуте. -- Не он главный
смутьян, не он...

-- А... понимаю, -- Елизавета вдруг успокоилась, даже глаза закрыла,
пусть поговорит.

Лесток сразу взял быка за рога. Водопад слов: страстных, гневных,
вкрадчивых, льстивых, искренних -- поди разбери, чему можно верить, а чему
нет: Бестужев интриган... Бестужев старается только о личной пользе...
Бестужев еще после ареста Бирона мог помочь Елизавете занять трон, но он
предпочел Анну Леопольдовну...

-- Да ничего он не предпочел, он сам был арестован, -- Елизавета
открыла один из ящичков стола: пилки для ногтей, щеточки для бровей, флакон
с ароматическими курениями, мушечница с крупным сапфиром на крышке.

Голос Лестока теперь стучал барабанным боем: "Оба брата Бестужева
неверны, а поскольку эта вертопрашка Анна Бестужева наказана, то они только
и будут искать случая отомстить... Уж коли осудить их нельзя, то надобно
сместить с высокой должности... Бестужев коварен, он взяточник, пенсию
получает от всех европейских дворов, он пьяница, всяк скажет, что он без
бутылки не обедает, оттого и нос красен... Бестужев палец о палец не ударил,
чтоб вознести Елизавету на трон русский, более того, прилагал усилия, чтоб
Елизавета этот трон не получила, и о том он, Лесток, будет иметь вскорости
доказательства... "

-- Вот когда будут доказательства, тогда и говори. А пока за Бестужевых
и Воронцов, и Разумовский, и архиепископ Новгородский. -- Елизавета достала
из мушечницы крохотную мушку -- кусочек черного пластыря, вырезанный в форме
сердечка, приклеила его к себе на щеку и повернулась к Лестоку с кокетливой
улыбкой, хорошо ли, мол?

Лейб-медик даже рот приоткрыл от неожиданности, потом нахмурился.

-- Мушки, Ваше Высочество, были изобретены в Лондоне герцогиней
Нью-Кастль. Под ними она скрывала прыщи. При вашей несравненной красоте и
дивной коже, --Лесток подобострастно улыбнулся, понимая, что в раздражении
зашел слишком далеко, -- это не всегда уместно. Не сочтите за грубость. Я
медик.

-- Вот и занимайся медициной, а не политикой, -- желчно сказала
Елизавета. -- А Бестужевы еще батюшке моему служили. Но Лесток не хотел
сдаваться.

-- И еще хотел добавить... К нам едет Шетарди.

-- Вот как?

-- Но как частное лицо, бесхарактерный -- без верительных грамот.

Елизавета рассмеялась.

-- Вот и примем его бесхарактерно... И разговоры наши будут
партикулярные.

-- Боюсь, что это вам не удастся. Я вам открою тайну. У меня есть
основания утверждать, что Шетарди привезет с собой неоспоримые
доказательства вины Бестужева.

-- Тайна? Это интересно. Расскажите все, что знаете, и подробнее,
подробнее...

Оставим царствующую особу беседовать со своим лейб-медиком. Вопрос о
том, кто победит в политической интриге, Бестужев или Шетарди, решит сама
история. Скажем только, что Лесток, так ничего и не добившись, ушел от
Елизаветы в бешенстве, а мы вернемся к более скромным участникам нашей
повести.

¶-15-§

Вера Дмитриевна, вдова полковника Рейгеля, обладательница тысячи душ
крепостных, каменного о двух апартаментах дома в Москве, одноэтажного,
построенного на новый манер дома в Петербурге и огромной, дающей твердый
доход усадьбы под Каширой, не хотела замуж. Она хотела быть независимой,
иметь успех в свете, иметь пожилого друга, защитника и советника в делах, и,
конечно, любви -- возвышенной, чистой, но не опошленной путами Гименея.

Граф Никодим Никодимыч не вполне подходил под титул "защитника и
советчика", потому что, по мнению вдовы, был ума недалекого, скареден, а
советы мог давать только военного порядка:

как лучше муштровать прислугу, где выставлять на ночь караул, дабы
пресечь вора, и все норовил отвезти Веру Дмитриевну к полковым портным, где
шьют "не в пример другим дешево и подобающего вида".

К рассказам графа про своего петербургского племянника Вера Дмитриевна
вначале не отнеслась серьезно, мало ли мужчин на свете, но если каждую
неделю неизменно выслушивать, что, мол, опять получил письмо от Васеньки,
который только о вас и спрашивает, потому как голову от любви потерял, ум
рассеял, то невольно начнешь прислушиваться и думать -- что это за Васенька
такой?

Видя, что интерес к племяннику уже загорелся в холодном сердце богатой
вдовы, Никодим Никодимыч стал уговаривать ее ехать в Петербург, там двор,
там жизнь бьет ключом. Вера Дмитриевна, однако, побаивалась ехать в столицу.
Рассказы о лопухинском деле быстро достигли Москвы, а по дороге украсились
такими подробностями, что кровь стыла в жилах.

Но к концу августа стало ясно, что дело о заговорщиках подошло к самой
развязке. После месячного застоя в светской жизни двор решит наверстать
упущенное, балам и маскарадам не будет конца, и Вера Дмитриевна, получившая
из Парижа дорогой и смело исполненный наряд, стала собираться в северную
столицу.

Вполне уверенная, что граф поедет с ней, она была немало удивлена, что
тот собирается ехать в Петербург только через месяц. Граф ссылался на
разыгравшийся ревматизм, но настоящей причиной его задержки были скупые
денежные средства. Никодим Никодимыч разыгрывал перед вдовой роль человека
богатого, этакого покровителя, а в качестве обеспечения имел только щедрое
воображение и желание выглядеть в свои семьдесят лет молодцом.

А дорога есть дорога. Там горничные, приживалки, лакеи, всех кормить
надо, на постоялых дворах платить за постой, и роль богатого покровителя
была не просто трудна -- невозможна. Он решил ехать в сентябре, один,
налегке -- чудное путешествие и как раз к свадьбе. Никодим Никодимыч был
вполне уверен в племяннике своем Василии Лядащеве.

В последний день августа тремя груженными до отказа каретами госпожа
Рейгель двинулась в Петербург. Перед отъездом граф снабдил Веру Дмитриевну
небольшой, аккуратной посылочкой и письмом к Васеньке, в котором сообщал,
что посылает отменные сухие груши, цветисто описывал прелести "подательницы
сего" и истово завидовал счастию племянника "лицезреть лучшую из дщерей
Венеровых".

По приезде в Петербург Вера Дмитриевна не смогла сразу назначить
встречу Василию Лядащеву. Сквозняки постоялых дворов сделали свое дело --
вдова жестоко простудилась. Немецкий лекарь уложил ее в постель с грелкой,
компрессами и мешочками с сухой горчицей.

Только через неделю она встала от болезни и с ужасом посмотрела на себя
в зеркало. Бледна, волосы сухие, нос распух. Такой не жениху себя
показывать, а на воды ехать лечиться.

В это время Вере Дмитриевне нанесла визит ее московская приятельница
знатная боярыня Северьялова.

-- Душка, что сделала с вами болезнь! Лечились, конечно, у немца? Я им
давно не верю. Наши знахари исправнее лечат, они душой за больного скорбят.
Я помогу вам. Есть отличный русский лекарь, он же и парфюмер. Он вернет вам
былую красоту.

Надо ли говорить, что госпожа Рейгель вошла в число жертв вредительских
действий кучера Евстрата. Опробовав румяны и мази, составленные из
"восточных компонентов", Вера Дмитриевна нашла, что вполне поправила свою
внешность, и трепетной рукой написала надушенное письмо, где в подобающих
выражениях передавала господину Лядащеву привет от дядюшки и сообщала, что
ждет господина Лядащева завтра в полдень для передачи посылки.

А утром бедная женщина сидела перед зеркалом, сжав ладонями виски, и в
немой оторопи рассматривала свое отражение. Оно было настолько страшным и
неправдоподобным, что казалось шуткой злых сил, подменивших обычное зеркало
кривым. Ужас, ужас...

Прибывшего в назначенный час Лядащева не приняли, посылку, не отдали, а
наградили еще одной душистой записочкой: извините, мол, и все такое...
заходите через неделю.

Лядащев шел к Вере Дмитриевне, имея в голове опрятную мыслишку: вдруг
он очарует богатую вдову с первого взгляда и тогда... махнуть на все рукой,
службу к черту, Бестужева туда же и Яковлева вслед. В конце концов Яковлеву
он ничем не обязан. А то, что на деревянных лошадках рядом скакали, не есть
причина, чтоб покой терять.

Он повертел в руках записку. "Богатая, словно Крез какой", -- вспомнил
он слова дядюшки. Не больно-то, видно, в углах паутина, подсвечников мало,
видно, впотьмах любят сидеть, мебелишка старого фасону. "Попрощаемся
навсегда, Вера Дмитриевна", -- обратился он мысленно к вдове и, чертыхаясь,
побрел исполнять свой служебный долг, а именно к Синему мосту через речку
Фонтанную.

Мысль о том, что он может просто так явиться к Черкасскому, мол, я при
исполнении и не скажете ли вы мне что-либо про Котова и чужие бумаги, он
отбросил, как совершенно нелепую. Князь ничего ему не скажет, а гарантии,
что не спустит его с лестницы, нет никакой. Сам он на месте князя именно так
бы и поступил.

Но еще вчера, не надеясь на собственную память, он просмотрел старые
дела; и точно, свидетелем тайного сыска по делу мятежесловия в 38-м году
выступал некто Амвросий Мятлев. Свидетельство его было столь уклончиво, что
оный Амвросий чуть сам не угодил в подследственные. Случай спас, и за этот
случай он весьма должен быть благодарен делопроизводителю Лядащеву... Во
всем этом старом деле было интересно одно -- после всех своих мытарств был
Амвросий Мятлев взят садовником в дом опальной княгини Аглаи Назаровны
Черкасской.

Это была тонкая ниточка, но и за нее следовало ухватиться.