Чтение 68–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

Вкрадчивое движение без перемещения, старость соблазняет стоическим
безразличием к внешнему миру. Чем абсолютнее покой, тем громче -- но не
быстрее! -- тикает в нас устройство с часовым механизмом. Старость --
голос природы, заключенной внутри нас. Вслушиваясь в ее
нечленораздельный шепот, поэт учится примиряться и сливаться с похожим,
но и отличным от нее временем. Старость ведь отнюдь не бесконечна, и в
этом ее прелесть. Она устанавливает предел изменениям, представляя
человека в максимально завершенном виде. Старость его лица, пишет
Бродский об Исайе Берлине, "внушала спокойствие, поскольку сама
окончательность черт исключала всякое притворство".

К старости -- и тут она опять сходится со временем -- нечего
прибавить, как, впрочем, нечего у нее и отнять. Бродский любуется
благородством этой арифметики. Описывая застолье с другим английским
стариком -- поэтом Стивеном Спендером, он называет его "аллегорией
зимы, пришедшей в гости к другим временам года".

В этой картинке этики больше, чем эстетики. Для Бродского зима
моральна. Она -- инвариант природы, скелет года, те голые кости,
которые в "Бесплодной земле" Элиота высушил зной, а у Бродского --
мороз. "Север -- честная вещь", -- говорит он в одном месте, -- и зима,
продолжает в другом, -- "единственное подлинное время года".

Мороз у Бродского -- признак и призрак небытия, ввиду которого зима
подкупает отсутствием лицемерия. Скупость ее черно-белой гаммы честнее
весенней палитры. "Здесь Родос! Здесь прыгай!" -- говорит зима,
предлагая нам испытывать жизнь у предела ее исчезновения.

Зимой, когда оголенному морозом, как старостью, миру нечем
прикрыться, появляются стихи не "на злобу дня, а на ужас дня". Так
Бродский говорил о нравившихся ему поэтах. В первую очередь -- о
носившем зимнее имя Фросте, у которого злободневное -- повседневно. Так
и должно быть, объясняет Бродский, в подлинной поэзии, где ужасна
норма, а не исключение.

Неизбывность ужаса -- как монохромность зимы, как монотонность
времени, как постоянство старости -- не изъян, а свойство мира,
которому мы уподобляемся с годами.

Выступая в нобелевском квартете, Бродский сперва по-английски,
потом по-русски читал "Колыбельную Трескового Мыса". По аналогии с
цветаевской "Поэмой горы" ее можно было бы назвать "Поэмой угла".
Бродский и написал-то ее на мысе, дальше всего вдающемся в восток, то
есть -- в углу. Автора сюда привели сужающиеся лучи двух империй и двух
полушарий. Сходясь, они образуют тупик:

Местность, где я нахожусь, есть пик

как бы горы. Дальше -- воздух, Хронос.

В этой точке исчерпавшее себя пространство встречается со временем,
чтобы самому стать мысом -- "человек есть конец самого себя и вдается
во Время".

Старость делает угол все острее -- и мыс все дальше вдается туда,
где нас нет. В это будущее, запрещая себе, как боги -- Орфею,
оборачиваться, вглядывался Бродский, читая свою "Колыбельную" с кафедры
нью-йоркского собора Святого Иоанна.

Проводы

"Вкус к метафизике отличает литературу от беллетристики", --
написал Бродский в последнем сборнике эссе, большая часть которого
посвящена взаимоотношениям одушевленного с неодушевленным, другими
словами -- человека со смертью. В ней он видел инструмент познания.
Поэтому в стихах -- и своих, и чужих -- его интересовали загробная
история и география. Овладевая языком бесконечного, поэзия рассказывает
нам не только и даже не столько о вечной жизни, сколько о вечной
смерти. Бродский, поэт небытия, видел в нем союзника, жаждущего быть
услышанным не меньше, чем мы услышать. Любовь к симметрии, если не
нравственное чувство, заставляла Бродского уважать паритет жизни со
смертью, совместно составляющих вселенную. За равенством их сил следит
гарант космической справедливости -- Хронос. Доверие к этому великому
синхронизатору оправдала одна случайность, связанная с кончиной самого
Бродского.

Дата поминального вечера, состоявшегося в том самом нью-йоркском
соборе, где Бродский читал "Колыбельную Трескового Мыса", была выбрана
без умысла -- просто до 8 марта собор был занят. Только потом
подсчитали, что именно к этой пятнице прошло сорок дней со дня его
смерти.

В древних русских синодиках традиционный распорядок поминовения
объясняют тем, что на третий день лицо умершего становится
неузнаваемым, на девятый -- "разрушается все здание тела, кроме
сердца", на сороковой -- исчезает и оно. В эти дни полагалось
устраивать пиры для усопших. Но чем можно угощать тех, от кого осталась
одна душа? Бродский был готов к этому вопросу. В своем "Памятнике" --
"Литовском ноктюрне" -- он писал: "...только звук отделяться способен
от тел".

И действительно, в поминальный вечер собор Святого Иоанна заполняли
звуки. Иногда они оказывались музыкой -- любимые композиторы Бродского:
ПTрселл, Гайдн, Моцарт; чаще -- стихами: Оден, Ахматова, Фрост,
Цветаева; и всегда -- гулким эхом, из-за которого казалось, что в
происходящем принимала участие готическая архитектура собора. Привыкший
к сгущенной речи молитв, собор умело вторил псалму: "Не погуби души
моей с грешниками и жизни моей с кровожадными". Высокому стилю
псалмопевца не противоречили написанные "со вкусом к метафизике" стихи
Бродского. Их читали, возможно, лучшие в мире поэты. На высокую
церковную кафедру взбирались, чтобы прочесть английские переводы
Бродского, Нобелевские лауреаты -- Чеслав Милош, Дерек Уолкотт, Шеймас
Хини. По-русски Бродского читали старые друзья -- Евгений Рейн,
Владимир Уфлянд, Анатолий Найман, Томас Венцлова, Виктор Голышев, Яков
Гордин, Лев Лосев. Профессионалы, они не торопясь ощупывали губами
каждый звук. Профессионалами они были еще и потому, что читали
Бродского большую часть своей жизни.

После стихов и музыки зажгли розданные студентами Бродского свечи.
Их огонь разогнал мрак, но не холод огромного кафедрального собора.
Вопреки календарю, в Нью-Йорке было так же холодно, как и за сорок дней
до этого. В этом по-зимнему строгом воздухе раздался записанный на
пленку голос Бродского:

Меня упрекали во всем, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой.

<...>

И если за скорость света не ждешь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращенья в сито

и за отверстие поблагодарит меня.

Не сердце, а голос последним покидал тело поэта. После стихов в
соборе осталась рифмующаяся с ними тишина.

Нью-Йорк, 1996

Михаил Крепс. О поэзии Иосифа Бродского.

Ardis Publishers, Ann Arbor, 1984.

*

Подготовка текста для некоммерческого использования -- С. Виницкий. Обозначения: [подчTркивание]; {x|y} в книге передано дробью (с TeX-кодом "${x \over y}$"). Акце'нты и ударе'ния пере'даны апо'строфом, специальные символы для одного старо-польского текста -- см. моT примечание в тексте. "E^" = "Ê", "a`" = "à".

___

Предуведомление

Из этой книги читатель не узнает, в каком доме и на какой улице родился будущий поэт, была ли у него няня, рассказывавшая ему русские сказки, как рос и развивался маленький любознательный Иосиф, кем были его родители, как он учился и чем увлекался, при каких обстоятельствах бросил школу, где работал, каким нервным заболеванием болел, когда начал писать стихи, зачем ездил в геологические экспедиции, с кем хотел угнать самолет, как оказался напечатанным в "Синтаксисе", как познакомился с М. Б. и что из этого вышло, о чем беседовал с Ахматовой, при каких обстоятельствах был осужден за тунеядство, как жил в ссылке в Норенской, кто участвовал в любовном треугольнике, когда заинтересовался зарубежной поэзией, кому посвящал стихи, с какими поэтами и переводчиками встречался, от кого у него сын, как начальник ОВИРа предложил ему покинуть родину, кто его встретил в Европе, как он оказался в Америке, с кем дружит и кого любит в настоящее время.

Это книга о поэзии Иосифа Бродского.

От автора

Выражаю благодарность моим старшим коллегам по славистике -- Семену Аркадьевичу Карлинскому, профессору Берклейского университета, и Всеволоду Михайловичу Сечкареву, профессору Гарвардского университета, которые, ознакомившись с книгой в рукописи, сделали ряд ценных замечаний и поправок.

Марине Крепс, без которой бы эта книга осталась бы пачкой чистой бумаги.

___

1. Попугайство и соловейство

1. Лирика и метафизика

Каждый большой поэт преодолевает традицию -- это его шаг (порой скачок) в будущее, своеобразное попирание законов времени и пространства, на каждом шагу расставляющих человеку ловушки, в которых соблазнительно, а порой неотразимо, сверкает приманка разноцветного, апробированного и понятного "сегодня". Преодолевание поэтической традиции вырастает в сознательный акт самоэмиграции -- поэт покидает свою духовную родину, то есть самое любимое, и ухолит в поисках лучшей, дорог к которой, однако, он не знает -- их придется прокладывать самому, а куда еще они его {при|за}ведут и, главное, доведут ли, он сам, находясь все время в пути, не может с уверенностью сказать. Однако одно он знает твердо -- новая духовная родина намного выше прежней, но и она не конечна, за ней следуют другие и другие, и это, скорее, не лестница, а движение вверх по спирали, воплощающей одновременно и продолжение и отталкивание, а посему путь большого поэта -- всегда стремление к недостижимому идеалу. Иосиф Бродский движется по этому пути семимильными шагами.

Преодоление традиции чаще всего критики замечают в форме -- оно и понятно; легче заметить новое в ритмах, рифме, размерах, метафоричности речи, сравнениях, нежели в самой тематике поэзии (здесь я пользуюсь понятиями формы и содержания вовсе не для того, чтобы дразнить гусей от критики, пришедших к более емкому понятию "структуры", а для удобства анализа). Именно традиционная тематика в поэзии и является камнем, постоянно тянущим поэта в сферу банального. Преодолеть банальное содержание для поэта -- это не только найти свой голос, но и найти себя самого, себя не только певца, но и творца, то есть стать равным Богу не только по подобию, но и по сути.

Бродский -- злейший враг банального. Ему уже не страшны рифы традиционной любовной лирики или пейзажных зарисовок ради них же, где поэт, спрятанный за кустами, зачастую невольно обнаруживает себя ("смотрите, какой у меня зоркий глаз!"), ни подводные камни дидактизма, старающегося вылепить из поэта некоего мудрого учителя жизни, знающего как, куда и зачем идти. Не прельстился Бродский и соблазном прямого высказывания своей политической платформы, или критики чужой в лоб -- соблазном, частично погубившим и погубляющим многие стихи поэтов не без таланта.

Начиная жить поэзией Бродского, видишь, что вообще мелочных тем она чурается; "мелочь жизни", пустяк, случайное всегда в конечном счете находит себя звеном в накрепко спаянной цепи необходимого, ведущей в глубинное, коренное, становится единственной и неповторимой приметой времени.

Через и посредством мелочей раскрываются подходы к основным никогда неразрешимым вопросам человеческого и, шире, любого материального и духовного существования во времени и пространстве. Эта вечная нацеленность Бродского на подход к решению глубинного (подход, ибо решения нет и не будет) и есть его поэтическое оригинальное кредо.

Вот, например, стихотворение о доме, начинающееся строкой "Все чуждо в доме новому жильцу..."*(1). Обычно поэтически грамотный читатель при таком начале может предположить, предсказать возможные продолжения, более или менее в духе существующих поэтических традиций: это может быть стихотворение о переезде в новый дом, как способ выразить тоску по старому и вообще повод разговора об утраченном прошлом -- детстве, любви, потере близких и т. п., или, скажем, в метафорическом плане это могло бы быть стихотворение об эмиграции или вообще о чужбине, как материальной, так и духовной. Или об изначальной чуждости человека чему-либо, а потом к его неизбежному постепенному привыканию или, наоборот, стремлению вырваться из этой чуждости. Настоящий же поэт необходимо должен разрушить весь разброс возможностей предсказуемости текста, тогда и только тогда он начнет движение по пути преодоления смотрящей на него из всех углов банальности.

В первом же четверостишии, во второй его половине, и найден такой поворот. Поэт заставляет не лирического героя давать оценку дому, но сам дом (и его вещный мир) взглянуть на нового жильца; происходит как бы перестановка традиционных отношений: олицетворенная вещь получает возможность видеть и оценивать в свою очередь овеществленное лицо. Как мы увидим в дальнейшем, тема человека и вещи является одной из центральных в поэтическом мире Бродского: