посмотрев в угол, где пылилась рукопись. - Но поднять такую
махину... С детских лет... Разобраться, разложить по полочкам... С
поражением он смирился, его ставило в тупик другое - все произошло
незаметно, легкомысленно - подспудно, чуть ли не случайно!..
"Найти весомые причины всему! Доказать, что я не раб стихии
Случая!.." Тогда он успокоится...- "Но какая огромная должна быть
книга! - он ужаснулся, - следует ведь добраться до самого мелкого
внутреннего движения, может, в нем и гнездится причина моего
переворота?.."
Трудности ремесла его не останавливали - невежество начинающего
помогало. Про стиль он не знал ничего, только вычитал где-то, что
должен быть прозрачным, как оконное стекло - не мешать. Он не
собирается рассусоливать, строить крепости и башни в романтическом
стиле! Но сразу начинались сложности. "Мать следует
реабилитировать!" Он помнил ее слезы восторга, когда торжествовала
справедливость, негодяй повержен, кто-то кому-то спешит на помощь...
- Совсем не такая была, как получается у меня!.. А отец? Его
гибкость, мягкость... Придумал, небось?..
Он в возбуждении хватал бумагу, лезли запальчивые обвинения,
объяснения, покаянные слова... Но очень быстро его решимость таяла,
он ужасался - пуст, ничего не знаю, мне просто нечего сказать! А
Мартин?.. Всех запутал, а потом ушел, хлопнув дверью? Стыдись, он
твою жизнь перевернул, заложил основу! Жизнь структуру должна иметь,
структуру! Опять Штейн, явно перегибает, рационалист...
И он, рвал, выбрасывал, откладывал, волынил, медлил... Что можно
написать, если в самом нет ясности?
- Чтобы объяснить неясное, нужна двойная ясность! - сказал бы со
своей усмешкой Аркадий. А Штейн? Наверное, пожал бы плечами.
Он смотрел на рукопись - взять да выбросить!..
2
Храм науки разваливался на глазах. Странная внешность Ипполита,
блуждающие его повадки вызывали все больше сомнений в разных углах -
откуда взялся, чего трясется, если вождь?.. Изгородь бы довел до
конца, поставил автоматчиков...
- У нас непомерно боятся теорий и слов, - когда-то смеялся Аркадий,
- можно такого наделать... Главное - молчи!
- Ох, уж эти теоретики... - часто говаривал Штейн, - денег не
просят, жуют всухомятку и довольны. От бедности порой рождаются
странные идеи...
Марк, практик под крылом теоретика, завидовал тем, кто живет
мыслями, и в то же время смотрел свысока: объяснить-то объяснишь, а
как на самом деле?
Судьба насмешлива: теперь он не знал, что в его жизни на самом деле.
Он жил среди своих видений и фантазий, и сам себе уже казался
призраком.
- Говорят, мне жизнь испортили, - как-то сказал Аркадий, - какая
чепуха!
- Мы неплохо живем, - согласился тогда Марк, - мне вообще ничего не
надо, комбинезон бы, и миску супа каждый день!
- Поверьте, в этом есть масса преимуществ для мыслящего человека -
жить в нищете.
Не стало теорий и умных слов. Но, похоже, что не останется и
комбинезона, и миски супа?..
3
Зима, время всяческих ограничений, уже не выбежишь в курточке и
тапочках... Сменялись власти, каждая обещала светлый путь. Кто мне
может придумать путь?..
В своих записях он все еще был ученым, только сменил объект
исследования на более для себя интересный: пытался все представить и
описать безумно точно, взвесить на внутренних весах удельный вес
каждого события... сидел в тишине, замерев, следя за колебаниями
мысленной стрелки...
Но обстоятельства то и дело ускользали от него, обманывали самым
бесстыдным образом. То он явственно слышал, как Мартин спросил его -
"Хотите работать с нами?.." и он совершенно свободно и сознательно
признался - "да, хочу..." В другие минуты он с такой же
отчетливостью вспоминал, как старик, прослушав его сбивчивый бред,
сказал с напором - "двух мнений быть не может, вы наш, завтра же
приступайте!", сломив таким образом хрупкие сомнения. Были эти слова
о двух мнениях или выскочили откуда-то сбоку, он не сумел выяснить,
как ни старался.
Иногда ему казалось, что смерть Мартина его ошеломила, впечаталась в
память с фотографической точностью; за ней следовали клятвы верности
и прочее, что надолго привязало его чувством долга к этому делу, от
которого он теперь отвернулся со скукой на лице. А в иные моменты он
вспоминал мелкие и довольно унизительные детали, которые сводили на
нет значения события: например, он снова пережил свой стыд за рваный
ботинок, который испытал тогда, стоя на часах у гроба Учителя. И
поверил, что это переживание затмило все остальные. А его, ставшие
уже хрестоматийными, клятвы и обещания после похорон? Если
разобраться, их не было вовсе - придуманы! А что тогда было?
Подавленность, страх за будущее? Или, как присуще ему, смутное
ожидание чего-то нового? Или то и другое вместе?..
Общая картина не складывалась - где интрига, завязка, развязка?..
Так мало, оказывается, было событий, и так много разговоров... И
даже мыслей мало, и чувств, зато море нечетких, расплывчатых
ощущений - смятение, страх, неуверенность, восторг... нерассуждающий
восторг, азарт, ярость... Что же это все было?
Событий явно маловато. Что же касается внутренней линии... И
линии-то нет, одно топтание на месте! Оказывается, он почти с самого
начала, с юношеских ранних лет, догадывался о вещах, в которых
теперь был намертво уверен. Просто раньше не верил своим догадкам.
Он всегда хотел быть писателем! Но как-то слабо хотел, неуверенно,
вяло... Может, мечтал?.. Зачем он с такой безумной настойчивостью и
энергией ринулся в науку? Он не знал.
- Странно, ведь я всегда боялся неожиданных перемещений в
пространстве, громких голосов, необузданных поступков... всего, что
бы нарушило мой внутренний покой. А, может, именно потому так легко
переместился из темного нищего дома в такую же темную нищую дыру,
провинциальный университет? В сущности, я не так уж много менял:
раньше в центре всего был я сам со своим кругом интересов - мать,
дом, разговоры об отце, школа, книги, фантазии вокруг них... Потом?
- снова я, теперь приобщенный к важному делу: до боли в висках читал
журналы, совмещал разные точки зрения, строил общие теории ... Все
время пытался не присоединиться к делу, а присоединить науку к себе
- как одну из своих фантазий. Наука оказалась сильна, взяла да
поглотила меня!
И теперь он избавлялся от нее, как заяц от лисы, попросившейся в дом
да выгнавшей хозяина.
4
Он обнаружил, что всегда действовал странным для ученого образом -
сначала с великим трудом, с мучениями добывал факты, зато потом,
положив перед собой листы и графики, уравнения и цифры,
сладострастно копался в этом хаосе, выуживая из него стройность,
припечатывая ясность к бумаге простыми словами. Он голову готов был
отдать за точность... но не от великой любви к истине, а только по
добросовестности первого ученика. А чистую радость испытывал, когда
брал эти частички истины - и строил из них нечто, руководствуясь
внутренним чутьем, ощущением красоты, прозрачности и стройности
словесных построений... и совсем не интересуясь тем, насколько его
картина соответствует действительности. Он находил наибольший
интерес в литературной работе, в оформлении мысли!.. Теперь наука с
ее схемами жизни отпала, но осталась его страсть перебирать слова в
поисках точности. Бродя по комнате или сидя за столом, он говорил
вслух с самим собой, и иногда, преодолевая страх, записывал.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
Зима дала всем передышку, туман размывал тени, вокруг таяло и плыло,
шуршало и трескалось. Ощущения, как замерзшие звуки, вместе с
январской оттепелью ожили, поплыли одно за другим. Он снова всю ночь
лихорадочно действовал, просыпался взбудораженный, схватывал
отдельные, пронзительные до слез моменты - щетина отца, который
прижимает его к себе, несет по лестнице наверх, тяжелые удары его
сердца... острые лопатки матери, когда она на миг прижималась к нему
в передней - сын приехал... Голоса... Напряженный и хриплый голос
Мартина... Язвительный смешок Аркадия...
- Я был все время занят собой, но, все-таки, многое помню!
2
- Ну, как там ваш Ипполит? - спрашивали у Марка знакомые.
- Действует, строит... кто-то, видите ли, должен нас спасти... - он
махал рукой, давая понять, что эти дела ему не интересны. А новое
дело давалось с трудом, с долгими перерывами. Да и делом он его не
считал - усилие, чтобы освободиться, отряхнуться от прошлого, и
тогда уж оглядеться в ожидании нового. Он все ждал, что, наконец,
Шломо Вульф
Нортон Андрэ
Махров Алексей
Конан-Дойль Артур
Роллинс Джеймс
Белогорский Евгений