Чтение 68–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

белых мундирах.

Мягкими дорожками цвета травы мы прошагали по коридору в качаловскую
комнату.

- Как ты помолодел, Вася! - сказал я.

После болезни он несколько скинул негрузный жирок, а зимнее солнце
позолотило лицо в часы неторопливых прогулок.

- Скоро юношей стану, - отозвался Качалов. - Вот только бы еще три-четыре
воспаления легких.

- Типун тебе на язык, Василий Иванович! - прокричала супруга.

- Шутки в сторону, а ведь меня недавно Всевышний к себе призывал.

- Что?.. - непритворно перепугалась она. - Что такое? Куда это он тебя
призывал?

- К себе, на небо.

- Что?..

- Иду это я по нашей дороге вдоль леса. Размышляю о жизни и смерти.
Настроение самое философское. Болел-то я не в шутку. Уж "бренные пожитки
собирал", говоря по-есенински.

- Перестань, Василий Иванович!

- Вдруг слышу...

- Василий Иванович, тебе нельзя много разговаривать.

- Подожди, Нина... Вдруг слышу голос с неба: "Ва-сиилий Ива-анович!
Ва-си-илий Ива-анович!.." Так и одеревенел. Ну, думаю, кончен бал. Призывает
меня к себе Господь Бог.

Литовцева испуганно перекрестилась.

У нее в комнате над столиком, где лежали книги Маркса и Ленина, всегда
теплилась лампадка перед старенькой иконкой Божьей Матери.

- Ну?.. - спросил я нетерпеливо, по-никритински. - Ну?

- Наложив, разумеется, полные штаны, - продолжал Качалов, - я поднимаю
глаза к небу.

И тут он сделал знаменитую мхатовскую паузу.

Литовцева была ни жива ни мертва.

- А передо мной, значит, телеграфный столб, а на самой макушке его,
обхватив деревяшку зубастыми ножными клещами, сидит монтер и что-то там
чинит. А метрах в ста от него, на другом столбе, сидит второй монтер,
которого, стало быть, зовут, как меня, - Василием Ивановичем. Вот мой
разбойник и кличет его этаким густым шаляпинским голосом: "Ва-си-илий
Ива-анович! Ва-си-илий Ива-анович!.." Ну совершенно голосом Бога, друзья
мои.

Мы рассмеялись.

- Честное слово, очень похож! Сам Господь Бог орет, и баста. До чего ж я
перетрусил!

- Вечно с тобой, Василий Иванович, какие-нибудь дурацкие истории! -
сказала Литовцева.

Голос монтера, "очень похожий на голос Бога", напомнил мне другой случай,
рассказанный Жоржем Питоевым - директором, режиссером, художником и отличным
актером парижского театра, маленького, но хорошего. Это обычно для Парижа:
там драматический театр чем меньше, тем лучше.

Бабушка Жоржа первой - в карете - приехала из Эривани в Париж. Роскошная
армянка была самой интеллигентной дамой в своем отечестве. Ее называли во
Франции мадам де Питоев-нуар. Значит, она даже для французов была слишком
черна.

По ее примеру и Жорж после смерти Веры Федоровны Комиссаржевской (он был
ее возлюбленным) отправляется в Париж. Это было за несколько лет до нашей
революции. Неожиданно Франция стала его третьей родиной. Но и вторая -
Россия, Россия Толстого и Чехова, - навечно осталась в его душе. Питоев
мечтал, чтобы Франция полюбила, хорошо узнав, Россию чеховскую и
толстовскую.

- Это ваша миссия, Жорж?

- Да! Моя миссия, - отвечал он серьезно, хотя и не любил, как человек со
вкусом, высоких слов.

В Париж Питоев приехал с молодой женой. Довольно скоро Людмила, так ее
звали, стала не только первой актрисой его театра, но и одной из первейших
актрис во Франции.

У Питоевых была целая ватага детей: Светлана, Варвара, Людмила, Саша,
Нюша и т, д. Отец и мать замучивали их русским языком, но родным языком для
них все-таки стал французский. Это огорчало родителей.

В 1927 году на берегу Атлантического океана в Кабрстоне мы с Питоевым
крепко дружили.

- Вы знакомы с Жоржем Питоевым? - спросил я Качаловых.

- А как же! - сказал Василий Иванович. - Милейшее существо. И Людмила
прелесть!

- Так вот, послушайте рассказец: как-то Жорж ставил у себя в театре пьесу
с участием ангелов. Нарисовал их и отправился к старому знаменитому
бутафору. Рассмотрев эскизы, бутафор неожиданно ответил: "Нет, я этого
делать не буду. Таких ангелов не бывает". Питоев спросил без улыбки: "А вы,
месье, видели ангелов?" - "К сожалению, нет", - ответил мастер тоже без
улыбки. И повторил: "Но таких ангелов не бывает". И вернул эскизы. По-моему,
это очень поучительная история.

Качалов сказал:

- Вот и наши ермиловы так же идиотски понимают социалистический реализм,
как этот бутафор ангелов, а я голос Саваофа.

Снег падал хлопьями, похожими на звезды с рождественской елки.

В комнате Качалова было хорошо. Я бы сказал фразой XIX века: был уют
мыслящего человека. Много книг, записные книжки, рукописи - толстые и
тонкие.

- Как же ты, Василий Иванович, живешь тут? - спросила супруга.

- Читаю, гуляю, репетирую.

- Репетируешь? Что же ты репетируешь? Новой роли-то для тебя и близко не
видно! О тебе в театре и думать-то позабыли.

- "Не все коту масленица" репетируем.

- С чего бы? Кто ж твою "Масленицу" ставить собирается? Я что-то об этом
ничего не слыхала. Да и с кем репетируешьто?

- С Константином и Машенькой.

- Для чего ж? Для какого театра?.. Блюменталь-то в Малом, а ты как будто
еще у нас. Еще не выгнали.

- Так. Для никакого театра. Просто так. Для себя.

Литовцева засмеялась мелким куриным смехом. Смеялась и смеялась, тряся
грудью и обоими плечами, как цыганка, танцующая под гитару.

- Кхэ-кхэ... два старика и одна старуха забавляются. Как ученики
театрального училища. Как молокососы!

- Что ж, - смущенно оправдывался Качалов. - Расти надо. Всем надо. И не
молокососам тоже. И тебе бы, Нина, не помешало.

- Покорно благодарю! Уже выросла... в жену артиста, тронувшегося на
старости лет.

- Вполне вероятно. Вполне, вполне.

И продолжал:

- Третьего дня мы с утра репетировали. Я с превеликим увлечением произнес
свой монолог. "Здорово! - решил про себя. - Здорово!" А у Константина
презрительная гримаса на губах. "Что, - обращается он ко мне, - уже
вызубрили? Назубок вызубрили? Прошу, Василий Иванович, сказать монолог
своими словами. Своими! Собственными! А не чужими!" - "Для чего же, -
спрашиваю, - своими? Мои-то ведь хуже будут, чем у Островского". Тут
Константин даже побелел от святого возмущения. "Вы, - говорит, -
ремесленник! Гнусный ремесленник!" Блюменталь так вся и сжалась в комочек.

- Еще бы!.. А ты небось только облизнулся?

- Совершенно верно, Ниночка, облизнулся. Ну, а назавтра с утра опять
отправляюсь к Станиславскому репетировать. Стучу в дверь. "Кто там?.." -
спрашивает он. Отвечаю: "Это я, Константин Сергеевич. Я... гнусный
ремесленник". Ничего. Впустил. И даже хохотал во все горло.

В комнату принесли жидкий чай с лимоном.

Нина Николаевна задернула синие суконные гардины и зажгла свет.

Я задал серьезный вопрос:

- Скажи, Вася, а кто тебе больше всех помогал в работе?

Вопрос задал общий, но думал так: "Интересно - кто? Станиславский или
Немирович-Данченко?"

Качалов потер подбородок и, подумав, ответил с той же серьезностью:

- Да вот, пожалуй, она, Нина!

И сразу, без паузы, спросил меня:

- Стихи-то новенькие у тебя имеются?

Литовцева грозно сверкнула на меня зрачками.

- Кое-что, Вася, имеется, - с невинным видом ответил я.

- Еще бы не иметься! Он же не в носу ковыряет. Вот когда, Василий
Иванович, ты окончательно поправишься...