рабочих полей неприкосновенная сень.
перескакивали через мокредь (Иннокентий прыгнул хуже Клары, угодил одним
ботинком в грязное, но она не подавала ему руки на перепрыг, чтобы не
обидеть). Ещё поднимались, и неожиданно круто.
кладбище обведено, только стояли по ровну' эти старые берёзы, соединясь в
верхах, а земля поля ровно и открыто, как воздух в воздух, переходила в
густую славную мураву, без сорняков и почему-то невысокую, хотя не топтанную
и не стриженную.
всём охвате распланированной местности!
травяные холмики. И даже свежие.
можно ещё пятьдесят разместить свободно. И, наверно, приходи, копай, никого
не спрашивай. А в Москве, где мама лежит, там разрешение хлопотали в
Моссовете, и директору кладбища что-то совали, и между двух могил негде ногу
поставить, и ещё перекапывают старые под новые.
Отсюда, из тени и за солнцем, он хорошо смотрелся. Чуть белела, уже далёкая,
будка полустанка. И поверх линейной посадки переползал дымок.
столбиками колени Инк положил голову, сидел так. И Кларе открылся его
затылок: как у мальчика слабый затылок, но обработанный терпеливым умелым
парикмахером.
мазута не налито.
Ведь потом не удастся, пропустишь. Будут гроб свинцовый в самолёт совать,
потом в автобусе куда-нибудь...
вдвое быстрей. -- Он и говорил слабым усталым голосом.
о жене.
озабоченный взгляд. -- В шкафу вот что... -- Но, кажется, только представив
этот подробный рассказ, он уже устал от него. -- Да нет, это долго... Я
как-нибудь потом...
черта, что интересно ему только то, что ново, что первый раз?
до прошлого года.
и в России не бываю?.. Написал ему, старик обрадовался.
даю.
нет, за одним краем кладбища -- подсолнухи, за другим -- свёкла. Только и
оставалась им тропка -- та самая, за бабами, к деревне. А там где-нибудь и
лес будет. Пошли так.
выпирали лопатки из его некруглой, негладкой спины. А шляпу снова надел от
солнца.
родную деревню после Европы. Иннокентий усмехнулся, стал вспоминать:
разучился, пахать разучился...
десять, но дорога так непоправимо, так до конца веков изрыта, искромсана
гусеницами и скатами, местами засохла кочками по колено, местами налита
жидкой свинцовой грязью, на высыхание которой не могло хватить никакого
лета, -- что двум сторонам улицы сноситься было как через реку. Торные
тропинки шли только у домов, и надо было сразу выбирать сторону.
кошёлкой.
девушка! -- Но она быстро приближалась, и оказалась женщиной лет под сорок,
странно маленького роста и с бельмами на обоих глазах. Получилась насмешка,
но уже не знал Иннокентий, как лучше обратиться. -- Эта деревня -- как
называется?
шла.
название. -- Вдогонку крикнули: -- А почему?
дальше.
улице, ни во дворах. И покосившиеся хилые двери, как в курятниках, а не
домах, и безоткрывные, без форточек, навеки вставленные двойные рамы
маленьких оконок тоже по видимости не могли скрывать за собой человеческой
жизни. Ни классических свиней не было видно или слышно, ни домашней птицы.
Лишь убогие тряпки да одеяла, развешенные в одном дворе на верёвках
доказывали, что кто-то здесь утром был.
шла крупная старуха и разглядывала у себя в руке.
совсем как будто ничему не удивились в разряженных прохожих.
по поездкам в колхоз.
дёргался.
обвисшем лице её была самистая важность.
двадцать годов. Автобусом час ехать, ближе церкви нету. А летняя рядом была
-- пленные разобрали.
Отчего это?
двери.
показалась и не залаяла собака. Только две-три курицы копались тихо. Потом
охотничьим шагом вышла из чертополоха -- кошка, как будто уже и не домашний
зверь, на людей и головы не повела, понюхала землю во все стороны и пошла
вперед, на главную улицу, такую же мёртвую, куда упиралась эта.
прочный храм фигурной кладки с накладными крестами из кирпичей и выше его --
колокольня с двумя этажами колоколенных сплошных прорезов. Там заросло мхами
и травой, и множество ласточек или ещё даже меньших птичек в непрерывном
беззвучном кружении суетились на высоте прорезов, влетая, вылетая и
обращаясь. Труднодоступный купол колокольни был цел, а на храме ободран от
жести, оставлены только рёбра каркаса. Пережили два десятилетия и оба
креста, стояли на местах. Нараспашку была нижняя дверь колокольни, там во
тьме горела керосиновая лампа, стояли молочные бидоны, и не было никого.
Открыта была и дверь в подвал храма, там мешки стояли на ступеньках -- и
тоже не было никого.
этой, и вокруг, и между храмом и колокольней всё было изрыто тракторами и
машинами в их тряске-жажде не застрять, как-нибудь в этот раз, в этот
последний бы раз выбраться, дойти и уйти от склада -- и израненная,
изувеченная, больная земля вся была в серых чудовищных струпьях комков и
свинцовых загноинах жидкой грязи.