томиться и страдать.
сна. - Не говори, не говори этого! Ты терзаешь мое сердце. Какое же
преступление совершил я? Какие причинил бедствия? Почему они так трево-
жатся? Сколько же часов протекло с тех пор, как я ушел от них?
сколько ночей, - чуть ли не сколько недель!
Я знал, что утрачиваю здесь представление о времени, знал, что происхо-
дящее на поверхности земли не доходит до этой гробницы... но не подозре-
вал, что это может исчисляться днями и даже неделями!
темках ничто не говорит вам об окончании и возрождении дня: тьма родит
вечную ночь. Здесь, кажется, нет у вас даже и песочных часов. Это устра-
нение всяких способов исчисления времени не является ли жестокой предос-
торожностью, чтобы заглушить угрызения совести, не слышать голоса серд-
ца?
всего, что есть во мне чисто человеческого. Но, боже мой, я не знал, что
горе и думы способны до того поглотить мою душу, что часы могут протя-
нуться для меня днями, а дни пролететь как часы. Что же я за человек? И
как это никто никогда не сказал мне об этом новом злополучном моем
свойстве?
лась от своего пути и направлена исключительно на мрачные размышления.
Ваши близкие решили скрывать от вас горести, которые вы причиняете им,
они считают нужным, чтобы уберечь вас от страданий, умалчивать о своих
собственных. Но, по-моему, поступать так - значит, недостаточно уважать
вас, сомневаться в вашем сердце. А я, Альберт, не сомневаюсь в нем и по-
тому ничего не скрываю от вас.
на себя плащ. - Несчастный! Я заставил страдать отца, которого обожаю,
тетушку, которую нежно люблю! Не знаю, достоин ли я увидеть их. Я готов
никогда не возвращаться сюда, лишь бы не повторять такой жестокости. Но
нет, я счастлив, я встретил дружеское сердце, - оно будет предостерегать
меня, оно поможет мне вернуть уважение к самому себе. Наконец-то нашелся
человек, который сказал мне правду обо мне и всегда будет говорить ее,
не правда ли, дорогая сестра?
единственное из всех существ, которое я могу слушать, которому я могу
верить! Господь знает, что творит! Не подозревая о своем безумии, я об-
винял в нем других. Увы! Скажи мой благородный отец то, что вы сейчас
мне сказали, я даже не поверил бы ему, Консуэло! Вы - олицетворение са-
мой истины, олицетворение жизни, вы одна можете убедить меня, вы одна
можете дать моему помраченному уму небесное спокойствие, которое от вас
исходит.
чего он никак не мог сделать своей неверной и дрожащей рукой.
как она дружески помогает ему. - Но раньше поклянись мне, Консуэло, что,
если я вернусь сюда, ты не покинешь меня. Поклянись, что ты еще придешь
сюда за мной, хотя бы для того, чтобы осыпать меня упреками, обозвать
неблагодарным, отцеубийцей, сказать мне, что я не стою твоих забот! О,
не предоставляй меня самому себе! Ты видишь, что я весь в твоей власти и
что одно твое слово убеждает и исцеляет меня лучше, чем целые века раз-
мышлений и молитв.
(толстый плащ придал ей смелости) и доверчиво улыбаясь, - поклянитесь,
что никогда не вернетесь сюда без меня!
в упоении, но не смея обнять ее. - Поклянись же мне в этом, а я даю тебе
обет никогда не покидать отцовского крова без твоего приказания или раз-
решения.
сказала Консуэло вне себя от радости. - Мы с вами, Альберт, еще придем
сюда помолиться в вашей церкви, и вы научите меня молиться; ведь никто
не учил меня этому, а я горю желанием познать бога. Вы, друг мой, раск-
роете мне небо, а я, когда надо, буду напоминать вам о земных делах и
человеческих обязанностях.
достными слезами. - Поверь, мне нечему учить тебя. Это ты должна испове-
дать меня, узнать и переродить. Это ты научишь меня всему, даже молитве.
О! Теперь мне не нужно одиночество, дабы возноситься душою к богу. Те-
перь мне не нужно простираться над костьми моих предков, дабы понять и
постичь бессмертие. Мне нужно только посмотреть на тебя, чтобы моя ожив-
шая душа вознеслась к небу как благостный гимн, как очистительный фими-
ам.
фонарь, лучше устроенный и более приспособленный для такого рода путе-
шествий, чем тот, который захватила с собой Консуэло. Умное животное с
гордым и довольным видом взяло в зубы дужку фонаря и двинулось в путь,
останавливаясь, когда останавливался его хозяин, то замедляя, то ускоряя
шаг, сообразно с его шагами, придерживаясь середины дороги, чтобы убе-
речь свою драгоценную ношу от ударов о скалы и кусты.
той, и не будь руки Альберта, который поминутно поддерживал и подхваты-
вал ее, она бы уже раз десять упала. Они спустились вместе вдоль ручья,
по его прелестному свежему берегу.
гротов, - пояснил Альберт. - Он расчищает русло реки, которое заносится
гравием и ракушками, ухаживает за бледными цветами, вырастающими на бе-
регах, и оберегает их от ее подчас слишком суровых ласк.
звезда.
начнет только через час.
гой граф, если не по происхождению, то по положению - нечто вроде цыган-
ки. Мать мою в Венеции иначе и не звали, хотя она со своими испанскими
предрассудками горячо возмущалась этой кличкой. А меня там знали и те-
перь знают под именем Zingarella.
нул Альберт. - Я еще больше любил бы тебя, если б это было возможно!
напомнить графу фон Рудольштадту о различии в их происхождении и положе-
нии, вдруг вспомнила рассказы Амелии о симпатиях Альберта к нищим и бро-
дягам, а вспомнив, сама испугалась, что невольно поддалась бессозна-
тельному кокетству, и умолкла.
знаю уж по какой ассоциации, одно воспоминание моей юности. Оно довольно
незначительно, но все же надо вам рассказать об этом, хотя бы уже пото-
му, что с минуты нашей встречи с вами оно не раз с какой-то странной
настойчивостью приходило мне в голову. Опирайтесь на меня покрепче, до-
рогая сестра, пока я буду вам рассказывать.
тропинке, которая, обогнув Шрекенштейн, вьется затем по холмам к замку.
Вдруг я заметил впереди себя худую высокую женщину, нищенски одетую, ко-
торая тащила на спине тяжелую ношу, часто останавливаясь у скал, чтобы
присесть и перевести дух. Я подошел к ней. Загорелая, иссушенная горем и
нуждой, она была все-таки красива. Несмотря на ее лохмотья, в ней
чувствовалась какая-то скорбная гордость: протягивая мне руку, она, ка-
залось, не молила, а приказывала. Кошелек мой был пуст, и я предложил ей
пойти со мной в замок, где я мог оказать ей помощь деньгами, предложить
ужин и ночлег.
акцентом, который я принял за цыганский. - Я смогу отблагодарить вас за
гостеприимство, пропев вам песни разных стран, где я побывала. Я редко
прошу милостыню и делаю это только в крайней нужде".
ги, почти босые, все изранены. Дайте мне узел, я донесу его до дома, вам
будет легче идти".
ла женщина с печальной улыбкой, которая сразу превратила ее в красавицу.
- Я ношу ее уже несколько лет, проделала с ней сотни миль и никогда не
жалуюсь на это. Я никогда никому ее не доверяю, но вы кажетесь мне таким
добрым юношей, что вам я могу позволить донести ее до дома".
выглядывала только шейка гитары), и я увидел ребенка пяти-шести лет,
бледного, загорелого, как и мать, с кротким, спокойным личиком, растро-
гавшим мне сердце. Это была девочка, вся в лохмотьях, худая, но крепкая,
спавшая ангельским сном на горячей, усталой спине бродячей певицы. Я
взял ребенка на руки, но мне с трудом удалось удержать его, так как,
проснувшись и увидев, что лежит на руках у чужого, девочка стала выры-
ваться и плакать. Мать заговорила с ней на своем языке, стараясь успоко-
ить ее. Мои ласки и заботы утешили ребенка, и, подходя к замку, мы были
с нею уже совсем друзьями. Поужинав и уложив девочку в постель, которую
я для них велел приготовить, бедная женщина переоделась в странный на-
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Сапковский Анджей
Белов Вольф
Пехов Алексей
Шилова Юлия