Чтение 69–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

подпольном штабе без Осипова не обойтись. Но опыт его не только может
помочь, может и помешать.

Иногда Осипов рассказывал смешные истории о знаменитых военных людях,
называл их: Сема Буденный, Андрюша Еременко.

Однажды он сказал Ершову:

- Тухачевский, Егоров, Блюхер виноваты так, как я да ты.

А Кириллов рассказывал Ершову, что в тридцать седьмом году Осипов был
заместителем начальника Академии - беспощадно разоблачал десятки людей,
объявлял их врагами народа.

Он очень боится болезней: щупает себя, высовывает язык и, скосив глаза,
смотрит, не обложен ли. А смерти, видно было, не боялся.

Полковник Златокрылец - угрюмый, прям, прост, командир боевого полка.
Считает, что высшее начальство виновато в отступлении 1941 года. Его
боевую командирскую и солдатскую силу чувствуют все. Физически крепок. И
голос у него сильный, таким голосом только и останавливать бегущих,
поднимать в атаку. Матерщинник.

Он объяснять не любит - приказывает. Товарищ. Готов из котелка отлить
солдату баланды. Но уж очень груб.

Люди всегда чувствуют его волю. На работе он старший, крикнет - никто
не ослушается.

Его не проведешь, уж он не упустит. С ним можно сварить кашу. Но уж
очень груб!

Кириллов - этот умный, но какая-то в нем разболтанность. Подмечает
всякую мелочь, а смотрит на все усталыми, полузакрытыми глазами...
Равнодушный, людей не любит, но прощает им слабости и подлость. Смерти не
боится, а временами тянется к ней.

Про отступление он говорил, пожалуй, умней всех командиров. Он,
беспартийный, сказал как-то:

- Я не верю, что коммунисты могут людей сделать лучше. Такого случая в
истории не было.

Как будто безразличен ко всему, а ночью плакал на нарах, на вопрос
Ершова долго молчал, потом сказал негромко: "Россию жалко". Но вохкий он
какой-то, мягкий. Как-то сказал: "Ох, по музыке я соскучился". А вчера с
какой-то сумасшедшей улыбочкой он сказал: "Ершов, послушайте, я вам стишки
прочту". Ершову стихи не понравились, но он их запомнил, и они назойливо
лезли в голову.

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови ты на помощь людей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

И не плачь ты от страха, как маленький,

Ты не ранен, ты только убит.

Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,

Мне еще воевать предстоит.

Сам он их, что ли, написал?

Нет-нет, не годится Кириллов в штаб. Куда ему людей тянуть, он сам еле
тянется.

Вот Мостовской! В нем и образованность - ахнешь, и воля железная.
Говорили, что на допросах кремнем держался. Но удивительно - нет людей, к
которым не было бы у Ершова придирки. На днях он упрекнул Мостовского:

- Зачем вы, Михаил Сидорович, со всей этой шпаной разговоры чешете, вот
с этим Иконниковым-Моржом малохольным и с этим эмигрантом, подлецом
одноглазым?

Мостовской насмешливо сказал:

- Вы думаете, я поколеблюсь в своих взглядах, - стану евангелистом или
даже меньшевиком?

- А черт их знает, - сказал Ершов. - Не тронь дерьма, чтоб не воняло.
Сидел этот Морж в наших лагерях. Теперь его немцы таскают на допросы. Себя
продает, и вас, и тех, кто к вам льнет...

А вывод получился такой - для работы в подполье идеальных людей нет.
Нужно мерить силу и слабость каждого. Это нетрудно. Но только по основе
человека можно решить, годен он или не годен. А основу измерить нельзя.
Основу можно угадать, почувствовать. Вот он и начал с Мостовского.

74

Тяжело дыша, генерал-майор Гудзь подошел к Мостовскому. Он шаркал
ногами, кряхтел, выпячивал нижнюю губу, коричневые складки кожи шевелились
на его щеках и шее, - все эти движения, жесты, звуки сохранил он от своей
былой могучей толщины, и странным все это казалось при его нынешней
немощи.

- Дорогой отец, - сказал он Мостовскому, - мне, молокососу, делать вам
замечания все равно, что майору учить генерал-полковника. Прямо говорю:
зря вы с этим Ершовым установили братство народов - неясный он до конца
человек. Без военных знаний. По уму лейтенант, а метит в командующие,
лезет в учителя полковникам. Следует с ним поосторожней.

- Чепуху порете, ваше превосходительство, - сказал Мостовской.

- Конечно, чепуху, - кряхтя, произнес Гудзь. - Конечно, чепуха. Мне
доложили - в общем бараке вчера двенадцать человек записались в эту
блядскую освободительную русскую армию. А посчитать, сколько из них - из
кулачья? Я вам не только свое личное мнение говорю, уполномочен еще
кое-кем, имеющим политический опыт.

- Это не Осиновым, часом? - спросил Мостовской.

- А хоть и он. Вы человек теоретический, вы и не понимаете всего навоза
здешнего.

- Странную беседу вы затеяли, - сказал Мостовской. - Мне начинает
казаться, что от людей ничего здесь не остается, одна бдительность. Кто бы
мог предугадать!

Гудзь прислушался, как бронхит скрипит и булькает в его груди, и со
страшной тоской произнес:

- Не видать мне воли, нет, не видать.

Мостовской, глядя ему вслед, с размаху ударил себя ладонью по коленке,
- он вдруг понял, почему возникло тревожное и томительное ощущение, - при
обыске пропали бумаги, данные ему Иконниковым.

Что он там, черт, написал? Может быть, прав Ершов, жалкий Иконников
стал участником провокации, - подкинул, подсунул эти странички. Что он там
написал?

Он подошел к нарам Иконникова. Но Иконникова не оказалось, и соседи не
знали, куда он делся. И от этого всего, - от исчезновения бумаг, от пустых
нар Иконникова - ему вдруг стало ясно, что вел он себя неверно, пускаясь в
разговоры с юродивым богоискателем.

С Чернецовым он спорил, но, конечно, не стоило и спорить, какие уж тут
споры. Ведь при Чернецове юродивый передал Мостовскому бумаги - есть и
доносчик, есть и свидетель.

Жизнь его оказалась нужна для дела, для борьбы, а он может бессмысленно
потерять ее.

"Старый дурень, якшался с отбросами и провалил себя в день, когда
делом, революционным делом должен заниматься", - думал он, и горькая
тревога все росла.

В вашрауме он столкнулся с Осиповым: бригадный комиссар при тусклом
свете худосочного электричества стирал портянки над жестяным желобом.

- Хорошо, что я вас встретил, - сказал Мостовской. - Мне надо
поговорить с вами.

Осипов кивнул, оглянулся, обтер мокрые руки о бока. Они присели на
цементированный выступ стены.

- Так я и думал, наш пострел везде поспел, - сказал Осипов, когда
Мостовской заговорил с ним о Ершове.

Он погладил руку Мостовского своей влажной ладонью.

- Товарищ Мостовской, - сказал он, - меня восхищает ваша решимость. Вы
большевик ленинской когорты, для вас не существует возраста. Ваш пример
будет поддерживать всех нас.

Он заговорил негромко:

- Товарищ Мостовской, наша боевая организация уже создана, мы решили до
поры не говорить вам об этом, хотели сберечь вашу жизнь, но, видно, для
соратника Ленина нет старости. Я скажу вам прямо: Ершову мы не можем
доверять. Как говорится, объективка на него совсем плохонькая: кулачок,
озлоблен репрессиями. Но мы реалисты. Пока без него не обойтись. Нажил
себе дешевую популярность. Приходится считаться с этим. Вы лучше меня
знаете, как партия умела использовать на известных этапах подобных людей.
Но вы должны знать наш взгляд на него: постольку поскольку и до поры до
времени.

- Товарищ Осипов, Ершов пойдет до конца, я не сомневаюсь в нем.

Слышно было, как стучат капли, падая на цементный пол.

- Вот что, товарищ Мостовской, - медленно сказал Осипов. - От вас
секретов у нас нет. Здесь находится заброшенный из Москвы товарищ. Могу
назвать его - Котиков. Это и его точка зрения на Ершова, не только моя.
Его установки для всех нас, коммунистов, закон - приказ партии, приказ
Сталина в чрезвычайных условиях. Но мы с этим вашим крестником,
властителем дум, будем работать, решили и будем. Важно лишь одно: быть
реалистами, диалектиками. Да не вас нам учить.

Мостовской молчал. Осипов обнял его и трижды поцеловал в губы. На
глазах его заблестели слезы.

- Я вас целую, как отца родного, - сказал он. - А хочется мне вас
перекрестить, как в детстве меня мать крестила.

И Михаил Сидорович почувствовал, что невыносимое, мучительное ощущение
сложности жизни уходит. Вновь, как в молодое время, мир показался ясным и