свершаемого им дела неясно вырисовывался пламенеющий меч социального
правосудия, который судорожно сжимала его рука; счастливый и негодующий, он
топтал каблуком преступление, порок, бунт, грех, ад; он сиял, он искоренял,
он улыбался, и было какое-то неоспоримое величие в этом чудовищном архангеле
Михаиле.
это свойства, которые, свернув на ложный путь, могут стать отталкивающими,
но и тут они остаются значительными; величие, присущее человеческой совести,
не покидает их даже тогда, когда они внушают ужас. У этих добродетелей есть
лишь один порок-заблуждение. Безжалостная искренняя радость фанатика, при
всей ее жестокости, излучает некое сияние, зловещее, но внушающее уважение.
Сам того не сознавая, Жавер в своем непомерном восторге был достоин жалости,
как всякий торжествующий невежда. И ничто не могло бы произвести более
мучительное и более страшное впечатление, чем это лицо, на котором, если
можно так выразиться, отразилась вся скверна добра.
Глава четвертая. ЗАКОННАЯ ВЛАСТЬ ВОССТАНАВЛИВАЕТ СВОИ ПРАВА
из рук этого человека. Но хотя ее больной мозг и не был в состоянии
разобраться в происходящем, она ни на секунду не усомнилась в том, что он
пришел за ней. Она не могла вынести вида ужасной этой фигуры, она
почувствовала, что силы ее угасают, и, закрыв лицо руками, в испуге
крикнула:
стула. Самым ласковым, самым спокойным тоном он сказал Фантине:
исступленное, что-то дикое. Жавер не сказал: "Живо! Идем!" Он сказал:
"Живидем!" Никакое правописание не могло бы точно передать эти звуки; то
была уже не человеческая речь, то было рычание.
прихода, он даже не предъявил приказа об аресте. Для него Жан Вальжан
являлся своего рода противником, таинственным и неуловимым, загадочным
борцом, которого он держал в своих тисках на протяжении пяти лет, но свалить
не мог. Этот арест был не началом, а концом. Он ограничился тем, что сказал:
"Живо! Идем!"
Вальжана взгляд, который он закидывал, как крюк, притягивая к себе
несчастные жертвы.
ей бояться?
мэра. К кому же могло относиться это омерзительное "ты"? Только к ней. Она
задрожала.
невероятное, что ничего подобного не могло бы померещиться ей даже в самом
тяжелом горячечном бреду.
как г-н мэр опустил голову. Ей показалось, что рушится мир.
десен.
воротник редингота. Он сказал:
несколько слов наедине.
этой несчастной женщины! Я уплачу все, что нужно. Вы можете меня
сопровождать, если хотите.
Ты просишь дать тебе три дня. Сам задумал удрать, а говорит, что хочет
поехать за ребенком этой девки! Ха-ха-ха! Здорово! Вот это здорово!
ее здесь нет? Сестрица, ответьте мне: где Козетта? Дайте мне моего ребенка!
Господин Мадлен! Господин мэр!
каторжников назначают мэрами, а за публичными девками ухаживают, как за
графинями! Ну нет! Теперь все это переменится. Давно пора!
ворот рубашки и воротник редингота Жана Вальжана:
господина мэра здесь нет. Есть вор, разбойник, есть каторжник по имени Жан
Вальжан! Его-то я и держу! Вот и все!
на Жана Вальжана, на Жавера, на монахиню, открыла рот, словно собираясь
что-то сказать, какой-то хрип вырвался у нее из горла, зубы застучали, она в
отчаянье протянула вперед обе руки, ловя воздух пальцами, словно утопающая,
которая ищет, за что бы ей ухватиться, и опрокинулась на подушку. Голова ее
ударилась об изголовье кровати, потом упала на грудь; рот и глаза остались
открытыми, взор погас.
ее, словно руку ребенка, потом сказал Жаверу:
выслушивать нравоучения. Обойдемся без них. Стража внизу. Немедленно иди за
мной, не то - наручники!
спали сестры во время ночных дежурств; Жан Вальжан подошел к этой кровати, в
мгновенье ока оторвал от нее изголовье, уже и без того еле державшееся и
легко уступившее его могучим мускулам, вынул из него прут, служивший
основанием, и взглянул на Жавера. Жавер попятился к двери.
Фантины. У постели он обернулся и едва слышно сказал Жаверу:
воспользоваться его отсутствием и бежать. Поэтому он остался, сжал в руке
палку, держа ее за нижний конец, и прислонился к косяку двери, не сводя глаз
с Жана Вальжана.
стал смотреть на неподвижно распростертую Фантину. Он долго стоял так,
погруженный в свои мысли, безмолвный, видимо, забыв обо всем на свете. Его
лицо и поза выражали одно безграничное сострадание. Несколько минут спустя
он нагнулся к Фантине и начал что-то тихо говорить ей.
женщине, которая умерла? Какие это были слова? Никто в мире не слышал их.
Слышала ли их умершая? Существуют трогательные иллюзии, в которых, может
быть, заключается самая возвышенная реальность. Несомненно одно сестра
Симплиция, единственная свидетельница всего происходившего. часто
рассказывала впоследствии, будто в тот момент, когда Жан Вальжан шептал
что-то на ухо Фантине, она ясно видела, как блаженная улыбка показалась на
этих бледных губах и забрезжила в затуманенных зрачках, полных удивления
перед тайной могилы.
подушку, как это сделала бы мать для своего дитяти; он завязал тесемки на
вороте ее сорочки и подобрал ей волосы под чепчик. Потом закрыл ей глаза.
осторожно поднял ее руку и приложился к ней губами.