наконец, "брюки Иванова" обретают возможность лететь в сиянье, да так, что
"вечность впереди". Но ни в какой мере не хочет быть Иванов ни "проклятым
поэтом", ни поэтом-абсурдистом (хотя во втором цикле предсмертной книги он
использует сюрреалистические приемы вовсю). Да, музыка ему "больше не
нужна", но она едва ли не против воли автора остается в его стихах и
продолжает служить ему верой и правдой. Только это уже иная, неслыханная
музыка, и не всякий слух ее расслышит. Георгий Иванов исполняет завет
Кольриджа: поэзия -- это лучшие слова в лучшем порядке,-- но исполняет его
так, как сформулировал наиболее близкий Иванову в творческом аспекте поэт,
из числа тех, кто вошел в русскую зарубежную литературу после 1945 года,
Юрий Одарченко:
иной раз хочется "бежать без оглядки". С поэзией же Г. Иванова ничего
подобного не происходит: в ней уродливое никогда не служит объектом
изощренного любования, его лишь не прячут, а жестокое нигде не переходит в
садизм, его лишь констатируют. Нигилизм позднего Георгия Иванова, скепсис и
желчь его очищены высоким страданием и подлинным, богоданным поэтическим
даром.
дневнике". Хочется продолжить: а что такое мемуары? Магнитная пленка,
видеолента, даже стенограмма зафиксирует факт или слово -- так, да не так,
как запечатлеются они в сознании и в душе очевидца. А уж если свидетель --
поэт, он наверняка все переосмыслит и перепутает. Тем более такой поэт,
который свою собственную книгу назвал "Портрет без сходства" (1950). Книгу
стихов, правда, но какого ждать от такого поэта сходства с оригиналами тех,
кого "изображает" он в своей прозе?
годов и до конца жизни он печатал отрывки воспоминаний, притом не только
беллетризованных -- часто настоящие стихотворения в прозе со всеми их
признаками музыкального построения фразы, рефренами и т. д. Часть этих
очерков вошла в книгу "Петербургские зимы" (Париж, 1928; 2-е изд. Нью-Йорк,
1952). Сам Г. Иванов категорически отрицал, что пишет мемуары. Вот что
вспоминает Нина Берберова о том, как они с Ходасевичем и Георгием Ивановым
гуляли в конце двадцатых годов по ночному Монмартру: "Тогда же Иванов, в
одну из ночей, когда мы сидели где-то за столиком, <...> объявил мне,
что в его "Петербургских зимах" семьдесят пять процентов выдумки и двадцать
пять -- правды. <...> Я нисколько этому не удивилась, не удивился и
Ходасевич, между тем до сих пор эту книгу считают "мемуарами" и даже
"документом"*. Г. Иванов не только говорил, но и писал: "Мало ли что я еще
знаю и о чем умолчал в моих полубеллетристических фельетонах, из которых
составились "Петербургские зимы"*.
был ими судим поэт Георгий Иванов совершенно не в соответствии с законами
жанра, в котором творил. У некоторых "героев" книги она вызвала просто
ярость -- у Северянина, у Ахматовой. В опубликованных недавно записках бесед
с Ахматовой литератора П. Лукницкого находим такие ее слона, сказанные в
апреле 1926 года (т. е. задолго до публикации "Петербургских зим" отдельной
книгой): "...а когда Г. Иванов, который теперь пишет грязные статьи, не имея
за собой ничего, не имея никакой другой стороны, кроме стороны недостатков--
и очень грязных недостатков, стал входить в литературный мир, тщетно пытаясь
подражать его участникам и подражать неудачно -- до пародии, это было
противно. <...> Что он глуп и скверен, безграмотен и бездарен -- знали
тоже все <...> он злился и втайне ненавидел, чтобы при случае сделать
гадость. Так и оказалось. И сейчас он обливает помоями больше всех тех, кому
он больше всего обязан..."*.
жизни. Н. Ильина пишет о том, как сказала Ахматовой, что читала
"Петербургские зимы", а в ответ услышала: "Сплошное вранье! Ни одному слову
верить нельзя!"*. Эти слова она повторила и посетившему ее в больнице в
Ленинграде "шведскому гражданину"*. А ведь, по свидетельству той же Н.
Ильиной, Ахматова любила утверждать: "Поэт всегда прав".
однако неточный, -- одни утверждали, что знаменитое чтение Ахматовой на
"Башне" происходило "не совсем так" (за несколько месяцев до смерти это
говорил Вяч. Иванов). Другие опять-таки впадали в ярость -- так, вдова Осипа
Мандельштама Н. Я. Мандельштам в своих мемуарах (предназначенных быть именно
документом, лишенным беллетристики) пишет: "Рассказ Георгия Иванова о том,
что О. М. в ранней юности пытался в Варшаве покончить с собой, по-моему, не
имеет ни малейшею основания, как и многие другие новеллы этого мемуариста"*.
Она же продолжает во "Второй книге": "...хитроумного Жоржика мы вспомнили
лишь после того, как он стал промышлять мемуарами о своих знакомых, которые
сидели с кляпом во рту и не могли даже отругнуться"*.
прочтет теперь "Петербургские зимы" и более ранние "Китайские тени",
подобная ярость покажется загадочной: о ком это Г. Иванов написал так мерзко
и грязно? Ну, разве о А. Тинякове-- так не его же, в самом деле, имела в
виду Ахматова? Очень некомплиментарно писал Иванов о Северянине. Но тот
сидел отнюдь не "с кляпом во рту" и очень грубо отругнулся в эмигрантской
прессе -- статьей "Шепелявая тень". Может быть, дело во взаимонепонимании
эмигрантов и граждан СССР? Та же Н. Я. Мандельштам во "Второй книге" пишет:
"Я часто слышу жалобы и стоны бывших эмигрантов, которых никто не убивал и
не уводил по ночам в невероятные тюрьмы двадцатого века, но я не затыкаю
ушей, потому что узнала, как горек эмигрантский хлеб на чужбине. Узнала я
это в Грузии. У моих современников был выбор -- чужой хлеб на чужбине или
собственное смертное причастие"*.
утверждавшая, что все Мандельштамы -- родственники, одна семья, о судьбе
Юрия Мандельштама, пусть не крупного, но все же поэта, погибшего в 1943 году
в немецком концлагере, о судьбе Матери Марии, Раисы Блох, Михаила Гордина,
Юрия Фельзена, Ариадны Скрябиной, Бориса Дикого-Вильде, Ильи Фондаминского,
еще десятков русских писателей, погибших в невероятных тюрьмах двадцатого
века отнюдь не в СССР! Знала ли уцелевшая в СССР вдова поэта Мандельштама о
гибели в немецком концлагере вдовы поэта Ходасевича Ольги Марголиной? Трудно
поверить, что не знала. То же и Ахматова.
газете "Новая жизнь", она опубликовала статью "В традициях великой русской
литературы": "...могло ли мне прийти в голову, что ровно через десять лет, а
именно в октябре 1955 года, я буду рассказывать об этой статье Анне
Ахматовой? <...> Она спрашивает: "И обо мне там что-нибудь было?" Я --
стыдливо: "Было. Кажется, я упрекала вас за то, что вы ушли в мирок интимных
переживаний..." Она с усмешкой: "Что ж. Ведь вас здесь не стояло!" Эту
пародию на реплику, нередко доносящуюся из очереди, я услышала тогда из уст
Ахматовой впервые. Еще не раз в течение нашего одиннадцатилетнего знакомства
она обратится ко мне с этими словами..."*.
(к тому времени уже более четверти века эмигрант) в 1950 году в статье
"Поэзия и поэты" писал об ахматовских славословиях Сталину (No 14 журнала
"Огонек" за тот год) не с осуждением, а с ужасом: "Под этими стихами стоит
впервые после ждановского разгрома появившееся в печати славное имя Анны
Ахматовой! Имя не только первого русского поэта, но и человека большой, на
деле доказанной стойкости. <...> Совершеннейший мастер русского стиха
-- она вымученными ямбами славит Сталина. <...> Кончаю на этом
бесконечно грустном примере с поэзией".
Ахматова пытается таким способом спасти жизнь арестованному сыну (Г. Иванов
полагал, что Л. Н. Гумилев расстрелян). Если бы знал -- то наверняка одобрил
бы ее поступок. Знай он о существовании "Оды Сталину", написанной
Мандельштамом весной 1937 года и бережно опубликованной западными ценителями
творчества Мандельштама в наши дни, -- Иванов и его понял бы.
бы то ни было приговор. Отнюдь не обожествляя Цветаеву, он все же писал:
"...ее не хочется, может быть, даже нельзя судить. Не хочется потому, что
она настоящий поэт..." ("Почтовый ящик", 1923). Очень иронически (и не
всегда по-доброму) воспринимая Рюрика Ивнева, он все же писал: "Единственный
талантливый поэт, сотрудничающий в "Очарованном страннике",-- Рюрик Ивнев"*;
в "Петербургских зимах" талантливость Ивнева тоже признана. Создав
подчеркнуто пародийный портрет Хлебникова в "Петербургских зимах", их автор
не забывал, что "так мало читателей, способных отличить настоящею
революционера в поэзии от "примазавшегося". Хлебникова от Крученых" (см. тот
же "Почтовый ящик"). И примеры можно продолжить. Разве только о Владимире
Набокове Г. Иванов написал такое, что и наш современник, ревностнейший
хулитель Набокова Д. Урной не придумал бы: "самозванец, кухаркин сын, черная
кость, смерд..." Но и сам Набоков "стер с лица земли" А. Ремизова, к
примеру. Здесь -- отголоски той литературной войны, которую в 1930-е годы
вели между собой "русские в Париже".
прав. Даже если "все вранье" в "Петербургских зимах", так и в "Войне и мире"
все неправда (как считал, например, неплохо знавший "предмет" князь П. А.
Вяземский). Кто тут художнику судья? Юрий Мандельштам окончил свои дни в
немецкой газовой камере. Осип Мандельштам -- в лагере на Дальнем Востоке.
Страшный век равной мере превращал их в свою "кровавую пищу".
несомненно, в "Петербургских зимах" (во втором их издании наверняка)
Бажанов Олег
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Лукин Евгений
Беляев Александр
Никитин Юрий