Чтение 69–й страницы книги ~Самоубийство~

поднимаются низы..." Как хорошо он играет! -- говорил Дмитрий Анатольевич.

-- Изумительно, -- сказал Тонышев. -- Заметьте, этот актер-еврей, а как
изображает кондотьера! Хоть с каждой его позы картину пиши!

-- Пожалуйста без антисемитизма, Алеша. Почему актеру-еврею не
изображать хорошо кондотьера?

-- Я ведь, Таня, говорю только к тому, что еврейское племя, которое я
очень почитаю, давным давно стало самым мирным из всех.

-- Это так, -- подтвердил Ласточкин. -- Ты тоже, Танечка, ведь войны не
хочешь?

-- Думать без ужаса не могу! А вы, Алеша, разве хотите?

-- Никак нет. Хотя думать могу и без ужаса. Артист же он действительно
великий. Я кстати всегда сожалел, что Шиллер не изобразил самой сцены
убийства: гениальный актер себя в ней показал бы! Правда, сцену убийства до
некоторой степени заменяет страшный крик убийцы Деверу: "Freund! Jetzt ist's
Zeit zu lärmen!" Сейчас его услышим.

-- Алешенька, перестань щеголять эрудицией, -- сказала Нина.

После обеда они отправились ужинать к Захеру. При входе в общую залу им
бросилось в глаза знакомое лицо. "Легок на помине: граф Бертхольд", --
сказал Тонышев. Он сидел в углу один, у его столика почтительно суетились
лакеи. Тонышев занял стол на другом конце зала, подал одну карту дамам и
начал озабоченно изучать другую. 346

-- Таня, можно мне заказать для всех? Я знаю, что у них особенно
хорошо. Этот ресторан не хуже Донона или вашего "Эрмитажа".

-- Ну, положим, -- сказал Ласточкин. -- Старый Донон первый ресторан в
мире.

-- На дессерт не забудь, Алешенька, заказать "Захер-Торте". Ты увидишь,
Танечка, какое это чудо! -- сказала Нина. Начался гастрономический разговор.

VIII

В Канн погода была плохая. Ласточкины никогда зимой на Ривьере не
бывали и были удивлены.

-- Холодно, солнца нет, "старожилы не запомнят", -- говорил жене
Дмитрий Анатольевич на второй день.

-- Особенно этот неприятный холодный ветер.

-- Если б это хоть был Мистраль, по крайней мере название звучное, но
одни говорят "биз", другие говорят "бриз", третьи говорят "Полан" или как-то
так. Сами своих ветров не знают. -- Если не пройдет, переедем куда-нибудь в
Сицилию или даже в Египет. Как ты думаешь?

-- Ни за что. Опять переезжать, да еще морем, какой же это отдых!
Наверное, скоро будет солнце. Ривьера обязана поставлять солнце.

-- А вдруг не выполнит обязательств?

-- Тогда, благо нет знакомых, будем сидеть в гостинице и заниматься
ничегонеделаньем.

Так оно и вышло. Они большую часть дня сидели дома и читали. Дмитрий
Анатольевич нашел предмет для "работы". В Европе уже много говорили о теории
относительности молодого физика Эйнштейна. Ни одна отвлеченная научная
теория не вызывала у большой публики такого интереса, как эта. Ласточкин в
Москве побывал на лекции в ученом кружке и почти ничего не понял, кроме
примера о двух поездах. Ему казалось, что немного поняли и другие слушатели.
Между тем, он получил серьезное научно-техническое образование. Правда,
математику давно успел позабыть: она не имела никакого отношения к делам,
которыми он занимался уже двадцать лет. Как-то с досадой он заметил, что не
347 очень помнит и гимназическую математику: не знал почти ничего о биноме
Ньютона и не сразу вспомнил, что именно называется тройным правилом. Решил,
что в первое же свободное время непременно пополнит познания. На лекции он
спросил у профессора название и номер журнала, в котором была напечатана
знаменитая работа. Побывал в библиотеке и разыскал ее, но далеко не ушел и
только вздыхал. Накануне отъезда из Москвы заехал в магазин Ланга и купил
несколько "Grundriss-ов" и "Vorlesungen über"... Немного поколебавшись,
купил также памятные ему по гимназии "Элементарную геометрию" и "Начальную
алгебру" Давидова. Сам был сконфужен: "Вот так инженер-технолог!" ВсЈ это
повез с собой, к изумлению Татьяны Михайловны. В Вене нашел какую-то
популярную книжку, где, с некоторым недоверием, говорилось о теории
Эйнштейна.

В их роскошном номере был свой балкон, но проводить на нем время было в
январе невозможно. Они придвинули к окнам кресла и читали, Дмитрий
Анатольевич с карандашом в руке. В четвертом часу приходилось зажигать
лампы. Татьяна Михайловна для себя ничего лучшего не желала, как быть
наедине с мужем. Читать рядом было уютно, -- но для этого не стоило
приезжать на Ривьеру. Учебники Дмитрий Анатольевич восстановил в памяти
легко, с Grundriss-ами уже было хуже, а когда в популярной книге он прочел,
что теорию Эйнштейна можно по настоящему понять лишь при знакомстве с новыми
методами математического мышления, то приуныл, тем более, что назывались
имена, неизвестные ему и по наслышке. "Наш милый профессор говорил: "Выдумал
немец обезьяну! Будь всЈ относительно, то тем паче "deboliare superbes".

"Принижать гордыню это никогда не мешает", -- думал Ласточкин. --
"Может быть, эта теория характерна именно для нашего времени. В самом деле,
если поколеблена механика Ньютона, то какие же могут быть истины в политике,
в философии, в политической экономии? И не могут ли оказаться последствия
самые необыкновенные?.. Впрочем, в книжке сказано, что теория 348
относительности еще висит в воздухе. Вдруг обезьяна не настоящая?" -- думал
Дмитрий Анатольевич и с некоторым облегчениеем переходил от книги к "Le
Temps". Тут по крайней мере всЈ было понятно, хотя далеко не всЈ приятно:
"Сгущаются, сгущаются тучи"...

Татьяна Михайловна читала новые французские романы. Иногда опускала
книгу на колени и задумывалась. У нее настроение было не очень хорошее. В
Вене, она тайком от мужа и Тонышевых, побывала у известного всему миру
врача. Тот ничего опасного как будто не нашел или, по крайней мере, сказал,
что не находит. Она настойчиво просила не скрывать от нее правды, если даже
что-либо очень тревожно. -- "Я сказал вам, сударыня, как обстоит дело", --
уклончиво ответил профессор. -- "но не скрываю, что организм у вас довольно
утомленный. Это может в будущем способствовать развитию разных болезней.
Непременно показывайтесь почаще врачам и в России".

С этим она и ушла: ничего тревожного, но... Не сказала ни слова Дмитрию
Анатольевичу, -- "нельзя отравлять ему поездку, да, верно, и в самом деле
ничего худого"... Как-то, прочитав в романе о чьей-то смерти, она взглянула
на мужа. "Ну, а если?.. Что он будет без меня делать?.. Нет, конечно, ничего
ему не говорить!" Об его смерти она не думала: об этом невозможно было
думать. Татьяна Михайловна знала женщин, которые любили мужей, но оживали
после их смерти, -- так те подавляли их волю и личность. Однако, эти женщины
были ей всегда чужды, непонятны и даже немного противны.

Как-то Дмитрий Анатольевич принес газету с объявлениями людей, желающих
жениться. "Образованный, красивой наружности господин средних лет, очень
любящий природу, имеющий хорошее место, желал бы разделить жизненный путь с
барышней, имеющей средства, серьезной и некурящей. Необходима фотография.
Секрет переписки обеспечен честным словом". -- невозмутимо читал он жене. И
вдруг ею овладела радость жизни -- оттого ли, что они с Митей женились без
газетных объявлений, оттого ли, что как раз с моря 349 подул свежий ветерок,
оттого ли, что в этот день на ней было платье, которое он особенно любил (и
потому любила она сама).

-- Как хорошо, что нам незачем искать!.. А то написать господину
красивой наружности о Люде?

-- Отчего бы и нет? Но любит ли она природу?

Оба хохотали.

-- А Каннская природа всЈ-таки нас подвела. То есть, климат.

-- Кажется, солнце сейчас застенчиво покажется. Чтобы не погубить
репутации Ривьеры.

Когда солнце показывалось, Ласточкины уходили на прогулку. Сначала
принималось решение пойти далеко, например в Ле-Канне, но, пройдя по
Круазетт, они садились где-нибудь на скамейку, -- "ах, проклятая одышка!" --
думал, а иногда и говорил Дмитрий Анатольевич. Любовались видом на Эстерель.
Не умели говорить о природе. Ласточкин обычно пропускал ее описания в
романах: "всЈ равно словами не опишешь". Отдохнув, шли дальше, но недалеко.
Если же доходили до Ле-Канне, то он очень гордился и за завтраком выпивал
две рюмки водки: "Заслужил!" Перед обедом выходили опять и снова садились на
скамейку. Дмитрий Анатольевич немного скучал. Разговаривали мало. Смотрели
на низкое небо, на редкие звезды.

-- "На небе было черно и скучно, на земле было весело". Это из "Войны и
Мира". Правда, странные слова? -- сказала Татьяна Михайловна. Он посмотрел
на нее удивленно.

-- Да, пожалуй, для Толстого странные, но это совершенно верно. На небе
черно, на земле весело. Или, по крайней мере, должно быть весело. По этому
случаю, сейчас закажем целую бутылку шамбертена? Согласна?

-- Митенька, я в винах ничего не понимаю и даже не люблю их. Удивляюсь,
как люди находят их вкусными... А ты лучше бы хоть за обедом пил минеральную
воду.

-- Минеральную воду будем пить, когда будем стары.

-- Мы уже и так немолоды. 350

-- Это совершенно разные вещи: немолоды и стары, -- отвечал с
неудовольствием Дмитрий Анатольевич. -- Но хоть аппетит у тебя есть?

-- Нет... Есть, но маленький, -- отвечала Татьяна Михайловна. Он
смотрел на нее беспокойно.

Погода стала еще хуже. Пошел мелкий, сухой снег.

-- Это уже настоящее предательство со стороны Ривьеры! -- говорила
Татьяна Михайловна. -- Снег на пальмах и на кактусах! Правительство должно
было бы это запретить, это против всяких правил и против стиля. Снег мы
имели в Москве бесплатно, а платить для этого за пансион по семьдесят
франков в день незачем. Не повезло!