- Ты ведь знаешь, я умею хранить тайны.
- Когда их не знаешь, жить проще и спокойнее.
Он так и не раскололся. Не сказал он и о том, как думает убежать
сейчас. Ради моего удовольствия и удовольствия любить меня два часа в
неделю он решил подождать до оглашения приговора, вот и все.
- Даже если мне скостят срок до трех лет, я убегу.
И его поцелуи отдавали тогда водкой и приключениями.
МАРИ-МАРТИНА (4)
Суд по техническим причинам, которые я теперь не припомню, отложили на
десять дней. Председатель суда Поммери сообщил мне эту приятную новость по
телефону, предваряя ею плохую: он прочел "жизненные истории", которые я
ему передала, его даже позабавили некоторые фру-фружеские и йокотинские
пассажи, но в моих собственных интересах и в интересах моих
корреспонденток приобщать эти показания к делу, по его мнению, не
следовало.
- Разумеется, - добавил он, - если вы из прихоти станете настаивать и,
завизировав каждую страницу, письменно потребуете приобщить их к делу,
тогда что ж. Но большого толку от них не будет, а по крайней мере четырех
из этих женщин, уже давших показания, обвинят в лжесвидетельстве, что же
до Дженнифер Маккины, ею в первую очередь должно заинтересоваться
американское правосудие.
Я впала в уныние. Это было вечером в понедельник. Всю ночь я не
сомкнула глаз. Кристоф без особого восторга отнесся к моей затее построить
защиту на признаниях его бывших любовниц - по разным причинам, но не
последнюю роль сыграло и то, что мои посещения могли проходить куда более
приятно. По правде сказать, тут я была с ним согласна.
На следующий день я принесла Кристофу полтораста страниц свидетельских
показаний и передала их ему в присутствии Красавчика, призвав на его
голову все громы и молнии, если за два дня, которые они будут у
заключенного, Красавчик посмеет в них заглянуть. Кроме того, я вручила
этой липкой крысе пятьсот франков - он, однако, заметил, что у него, как у
всех, два глаза, и мне пришлось добавить еще пятьсот.
- Слеп, глух, нем - вот мой девиз, - сказал он, засовывая их в карман.
Когда мы остались с Кристофом вдвоем, он растянулся на кровати и
занялся рассказом Эммы. Даже не заметил, что я раздеваюсь. Я просидела с
ним битых полчаса. Несколько раз раздавался его смех. Кристоф положил
голову мне на ноги, чтобы удобнее было читать. Машинально он запустил
ласковые пальцы - стыдливость не позволяет мне сказать куда. Вдруг он
помрачнел, собрал листки и заявил:
- Ты не должна это никому показывать, я запрещаю! Я и так причинил этой
женщине достаточно зла.
Уходя, я все же оставила ему шесть других свидетельских показаний.
Я вернулась в Сен-Жюльен. У меня руки опускались, хотя это не в моем
характере. Не хватало сил и веры даже поставить свечку в деревенской
церквушке, как когда-то сделала Белинда. Но как раз в этот вечер произошло
чудо - и чудо немалое.
Когда я вошла в новехонький холл "Великого Ришелье" с единственным
желанием принять ванну и залечь в постель, ко мне приблизился один из
служащих отеля. Он явно испытывал большое облегчение.
- Наконец-то, мадемуазель! Вас в баре ждет женщина - уже несколько
часов. Двенадцатую рюмку коньяка приканчивает.
Отдыхающие все еще околачивались на пляже. В углу небольшой пустой залы
у опущенных занавесок сидела, печально склонив голову, женщина
неопределенного возраста с распущенными волосами. Как сейчас помню, она
говорила сама с собой и не перестала, даже когда я подошла к ее столику.
Ее зеленое, искусственного шелка платье выше колен явно сохранилось еще
со времен оккупации, и в разрез выглядывал лифчик сомнительной чистоты. Я
раньше не встречала этой женщины, но, когда она подняла на меня свой
затуманенный взор, когда я поглядела на ее одутловатое лицо, на щеки в
красных пятнах, она показалась мне знакомой, чего не могло быть. Не знаю
почему, но я сразу догадалась, что это девица из "Червонной дамы", и
сердце у меня отчаянно забилось. Я почему-то сразу уверилась, что передо
мной Саломея.
- Ты, что ли, адвокат? - пропитым голосом спросила она, отгоняя
сигаретный дым. - А я Мишу, Ниночка, если угодно. Приятельница Жоржетты -
Длинной Жирафы. Приземлись, а то свет застишь.
Я села рядом.
- Кликни официанта, а то меня он обслуживать больше не хочет.
Я заказала ей еще один коньяк. Она наклонилась над столом, чтобы лучше
меня разглядеть. Однако видеть она меня явно не видела.
- Это пакостное заведение здорово изменилось, - сказала она. - Уж и не
верится, что я тут всю свою молодость провалялась в постели с клиентами.
Я не сразу поняла. Только от нее я и узнала то, о чем умалчивал весь
город. Выходит, я жила в бывшем борделе. Этой весной за какие-то десять
недель "Червонная дама" превратилась в "Великого Ришелье". Подновили
фасад, поставили перегородки, пристроили два современных крыла, расширили
парк, соорудили два теннисных корта и бассейн, все покрасили белой
краской, покрыли розовым асфальтом, стекло фирмы "Сен-Гобен". Бар, где я
слушала Мишу, был в прошлом частью большой гостиной, где на диванчиках
сидели девицы. Моя комната, судя по описанию, была Конфетницей Эстеллы -
выходит, в этом логове изощрялась в разврате Саломея.
Я могла до скончания века тратить свои одинокие дни на поиски этого
заведения в Морских Коронах. "Червонная дама" стоит здесь, перед сосновой
рощей, тянущейся вдоль океана, у самого выезда из Сен-Жюльена. "Червонная
дама" преобразилась окончательно и бесповоротно, зато представление,
которое я о ней составила, постоянно менялось по мере того, как я
знакомилась с рассказами ее обитательниц. Увы, где теперь хрустальные
люстры, прекрасные платья, шампанское, рояль Белинды! Где заведение,
радушно открывающее свои двери нотариусу и аптекарю! Где шипучее вино, где
покрытое белым лаком пианино Зозо! Прикуривая одну папиросу от другой,
Мишу говорила:
- Это был самый жалкий бордель на свете. Гнусная забегаловка для
солдат, нравилось там лишь немногим греховодникам, которых не отпугивала
грязь. Накачивались дешевым красным вином, слушали старую треснувшую
пластинку, которая несколько раз за ночь останавливалась на "Смелее,
парни, где там небосвод... вот... вот..." Черт! Сколько можно вопить об
одном и том же!
Мишу нашла меня по объявлению в газете. Она живет теперь в Сенте, и ей
пришлось ехать на междугородном автобусе. Если я правильно поняла, Мишу
нашла себе пристанище у цыган, поблизости от городской свалки, где
добывала себе чтиво. Хотя и наполовину ослепшая, Мишу любила читать,
особенно рубрику "О разном" и некрологи, в крайнем случае мелкие
объявления. Она оказалась первой и единственной, кто откликнулся на
несколько строчек, которые Эвелина Андреи поместила в июльских номерах
местных газет.
Я обещала возместить ей затраты на билеты, оплатить очки и подкинуть
деньжат в обмен на сведения, которые, если ей верить, должны были меня
сильно заинтересовать.
Мишу залпом выпила коньяк, от которого ее всю передернуло. Она это
мужественно перенесла, после чего поведала мне жуткую историю.
МАРИ-МАРТИНА (5)
"Я не всегда была такой, как сейчас, - начала Мишу. - Тогда - с тех пор
прошло, наверно, лет двенадцать, которые кажутся мне теперь двенадцатью
веками, - я была неоперившимся птенцом. Представь себе пустошь вблизи
Сен-Флу, где я пасла коров, - у самой излучины Ла-Бют. Не успела я как
следует протереть свои гляделки, как меня уже закадрил один мастак скакать
в кровати.
Гляделки были у меня с кулак, светло-серые, и сама я была девка что
надо - плотная, не ущипнешь. Волосы вот досюда, я их обесцвечивала
перекисью, а щеки - как у русской матрешки. В шутку я говорила, что мою
мамашку поимел князь из степей - ах и сволочуга, - от него я и родилась.
Поэтому иногда меня звали Ниночкой.
Так вот, представь себе однажды ночью гостиную, прокуренную целой стаей
наших горлопанов, и мы с девками - в рубашках да в закатанных чулках на
резинках и с голыми задницами, чтобы времени зря не терять, и рожи у всех
размалеванные. Волочу я, значит, наверх одного вояку - я с ним раз
двадцать забавлялась с тех пор, как начала работать в борделе. Он был
капрал, фамилия - Ковальски. В тот день он налакался как скотина - поляк,
что с него возьмешь.
Опускаю подробности и то, с каким трудом удалось втащить мужика на
лестницу. Короче, добрались мы до комнаты, а он не хочет ни сверху, ни
снизу, ни пикетом, никак. Знай себе скулит на краю кровати, возле лампы с
подвесками, которые делают дзинь-дзинь, когда дотронешься. Уставился в
пустоту и скулит, скулит, и ни слова, как партизан. Я наклоняюсь штырь ему
нарастить, а он, хрен такой, даже портки не снимает. Не надо ему. За сто
су он хочет лишь шмыгать носом и скулить, как больная собака.
Что ж, отдохнуть я не прочь. Сажусь сзади, достаю лак для ногтей, чтобы
закрепить петлю на белых чулках.
- Что, цыпленочек, жизнь наперекосяк пошла? Поделись со своей девочкой,
облегчи душу.
А он знай трясет меня как грушу и долдонит:
- Я дерьмо! Дерьмо! Я никому еще про этот ужас не рассказывал, но
Свержин Владимир
Перумов Ник
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Шилова Юлия