сполагоря. А тут - оробел. И Алексия нет! Сокрылся в могиле, подведя его к
этой роковой черте. Господи! Тебе молю и на тя уповаю! Исподлобья поглядел
на зятя, Боброка. Но тот по-прежнему, супясь, хранил молчание.
стойно покойному Андрею Акинфову, и Федору глянул в очи - помнишь, мол,
батьку!
своем посольском талане. Он торопился изо всех сил, он не заехал домой, не
повидал жены и детей, он даже не переоделся, от него крепко пахло степью и
конским потом, пыльные сапоги боярина с загнутыми носами совсем потеряли
цвет, монгольский халат тоже был сер от пыли и пропитан потом. Князь в
домашнем светлом, шитом шелками летнике выглядел ослепительно по сравнению
с ним.
я ли, - глазами отмолвил, - мордовскую землю громил?
Огромность сказанного Кошкою подавила. Ну, два-три тумена куда ни шло, а
тут - эко! Вся Мамаева орда!
всему Крыму да по горам ясским воинов емлет и жидов и фрягов с собою
ведет! Евонный хан воспротивел было: не время, мол, да и татары ти фрягов
не больно жалуют за то, что фряги ихних детей и женок в неволю продают,
дак потому... А Мамай озлилсе и хана снял! Теперь ему, коли нас не
одолеть, дак и престола лишить придет!
князь. И Дмитрий чует огромность беды и меру ответственности своей, и
медлит, и наливается медленно кровью и обидою: неужто он трус? Неужто
теперь, когда подкатило главное, ему отступить? И отступил бы! Но оружные
рати, но слава побед! Но одоленье татар на Воже! Что ж ему, великому князю
владимирскому, опять поганому половцу в ноги челом? Да и какой Мамай хан?!
Не Чингизид вовсе! И вс° чего-то не хватало для властного гнева, для обиды
великой, истинной, для того, чтобы противу орды Мамаевой двинуть всю
русскую землю... <Господи! Повиждь и укрепи мя разумением своим!> Он
глядит на сподвижников - сурово гдядит. Он еще не ведает, что решит земля,
что скажет боярская Дума, отзовутся ли дружно князья на его зов? Он
вспоминает вдруг, что в стране нет митрополита и, значит, некому
благословить рать, некому приказать властно, дабы во всех церквах все
иереи возвестили народу о бранном долге защиты родимой земли... Он
подымает светлый обрезанный взор, смотрит на бояр по очереди: на
осанистого Ивана Мороза, на Свибла, на зятя Боброка, так и не вымолвившего
слова до сих пор (<Ему, конечно, Литва застит вс°, дак ведь и Мамай с
литвином вместях срядился на Русь!>). Дмитрий сейчас много старше своих
тридцати лет. Такие мгновения, как теперь, у него едва ли повторятся в
жизни! Что он делал доселе? Жил, злобствовал, погубил Ивана Вельяминова.
Плодил детей. Подымал землю, трижды разоренную Михайлой Тверским и
Ольгердом. Принимал, награждая поместьями, беглецов из Литвы... Откуда-то
с выси горней приходит к нему решение:
нечестивые агаряне, и Господь велит нам стати противу! К Мамаю не еду и
дани ему не дам! - оборачивает он чело к Федору Кошке. И, спотыкаясь,
сникает, низит взор. Лихорадочные красные пятна являются на ланитах
московского князя. Ему становит жарко под рубахою, до дурноты, до
головного кружения, так что кажет: вот-вот и он обрушит во прах, и престол
упадет вместе с ним.
подымая на Федора смятенно-яростный взгляд, доканчивает: - А ты
придержись! Пожди... И баскаку вестей не давать!
решенье великого князя.
наконец:
перед духовными очами каждого начинают, мерно раскачиваясь, бить колокола.
Колокола бьют сперва тяжело, редко, потом сильнее и ярче, яростнее,
вызванивая набат. Набат ширится, растет, плывет над Русью, начинают гудеть
колокола во Владимире, Переяславле, Угличе, Ростове, на Костроме и в
Твери. Неслышимый до часу колокольный звон плывет над землею. Ему отвечают
издали колокола дальних и ближних градов и весей, и в самом Великом
Новгороде, куда назавтра поскачут скорые гонцы подымать ратных, медленно
сдвинулся язык тяжелого Софийского колокола и низкий гудящий зов потек над
Волховом. Звон течет над Волгою, над подернутыми сизою морщью великими и
малыми реками, над весями и рублеными городами, и уже чуткое ухо путника
внимает невесть откуда налетевшему звуку, и кони невесть с чего начинают
тревожно ржать. Над Русью - колокола.
хозяйство, где, кроме дворского и ключника с целым штатом прислуги и
немалого синклита началующих над прислугою (постельничий, кравчий,
распорядитель припасов, осетрник, медовар, прочие чины, заведовавшие
многоразличными запасами и производствами), сотни людей - от поваров до
портомойниц, от древоделей и оружейников до серебряных дел мастеров,
иконников и даже своего денежника. Тут и ткут, и шьют, и работают воздуха
- покровы церковные, тут и многочисленные конюхи, сокольничие, псари.
Свора хортов великого князя, его ловчие соколы и кречеты не должны
уступать боярским. В молодечной и в самом дворце днюют и ночуют <дети
боярские>, <молодшие> - стража двора. За стол самого князя в обедошнюю
пору садится порою за сто душ, и лишь иногда удается Дмитрию оттрапезовать
в кругу семьи, посадивши за стол разве что друга Бренка, духовника да двух
мамок, надзирающих за малышами. За детьми надобен глаз да глаз. Евдокия,
вошедшая в полную женскую силу и красоту, рожает почитай каждые полтора
года. Двое умерли: старший, Даниил, и Семен (недавняя, очень испугавшая
княжескую чету смерть). Но дети и без того идут друг за другом:
девятилетний Василий, старшенький, наследник престола (так установил
Алексий, дабы не делить волости и не ослаблять тем страны), семилетняя
Софья, шестилетний Юрий, уже теперь ведающий, что крещен самим игуменом
Сергием, двухлетняя Мария и младшенький, меньше года назад рожденный,
Иван: слабенький почему-то и вялый, Евдокия в опасе за него (и отмаливали
не по раз, уже и колдовок приглашали...) В этой семье будут еще и еще
дети, но уже и теперь пятеро!
заключен ряд, сыновей еще нет. (<И слава Богу!> - думает порою Дмитрий.)
Девятилетний Василий объявлен <старшим братом> двоюродного дяди своего...
Владимир стерпел (в чем заслуга владыки Алексия, конечно). Иной бы, может,
и огорчился сердцем на его-то месте! Но и в деле с Иваном Вельяминовым, и
в прочих делах, заводах и замыслах не подводил его брат, и Дмитрию нет
нужды стеречись и завидовать. Алексием заведенное Владимир принял безо
спору. Хлопотал, конечно, деятельно устраивал свою вотчину... Град
Серпухов расстроился уже, любо поглядеть! Да и нынче не обижен от него
брат ни селами, ни волостьми. Слава Богу, с Владимиром они хороши... До
сих пор...
думать. Отодвигает это от себя. Тем паче из Царьграда нет верных вестей.
Из-за Митяя единая серьезная и была у великого князя со своими боярами
пря!
отстранил осетрника с медоваром, пришедших долагать о делах, отмахнул
рукою ключнику - недосуг!
надобно всех, кого мочно отрядить! Да баб и девок с граблями, портомойниц,
прях тамо, прислужниц с сеней... Я, великий князь, вижу, какие погожие дни
стоят, а они, што ль, не видят?!>) С боярином! - бросал на ходу, не
дослушивая. - Не препятствую! - И уже издалека донес, дабы ключник чего не
сблодил сдуру: - Людей надобно найтить всяко! Покос! Сам смекай!
бросилась встречу. В заботный лик жены, в ее широкое, с расставленными
врозь полными грудями, тело слепо, не видя, выговорил сурово:
как охнула, как схватилась за грудь, прошел большой, тяжелый куда-то туда,
в детскую, к сразу остолпившим и облепившим отца малышам. Сел. <Вот оно!>
- подумалось. Рассеянно принял на колени двоих, глянул в глаза Василию.
непривычную хмурь в отцовых глазах, тоже острожел и побледнел ликом.
рушник, вела в трапезную и все заботно заглядывала в очи милого лады
своего.
Желвы крупно ходили под кожей. Весь был свой, привычный, любимый, упрямый,
ведомый до последней жилочки, до вздоха тайного. И когда, отодвигая блюда,
глянул ей наконец прямо в очи и вымолвил: <Еду к Сергию!> - только
понятливо склонила голову. А он, чуть опустив широкие плечи и как-то весь
отяжелев станом, домолвил:
Бажанов Олег
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Орлов Алекс
Контровский Владимир
Сертаков Виталий