прорвется опутывающая его пелена, и все станет легко, понятно,
свободно - как было! Может, от внешнего толчка, может, от свежего
взгляда?.. В общем, что-то должно было к нему спуститься свыше или
выскочить из-за угла. - Чем ты отличаешься от этих несчастных,
ожидающих манны небесной? - он с горечью спрашивал себя. В другие
минуты он явственно ощущал, что все, необходимое для понимания, а
значит, и для изложения сути на бумаге, в нем уже имеется. А
иногда...
- Какая истина, какая может быть истина... - он повторял в отчаянии,
сознавая, что никакая истина ему не нужна, а важней всего оправдать
собственную жизнь. В такие минуты вся затея с рукописью казалась ему
хитрым самообманом.
- Я все время бросаюсь в крайности, - успокаивал он себя по утрам,
когда был разумней и видел ясней. - Просто связи вещей и событий
оказались сложней, а мои чувства запутанней и глубже, а действия
противоречивей, чем мне казалось в начале дела, когда я еще смотрел
с поверхности в глубину.
Теперь он копошился и тонул в этой глубине. И уже не мог отбросить
написанное - перевалил через точку водораздела: слова ожили и, как
оттаявшие звуки, требовали продолжения.
- Нужно ухватиться за самые прочные концы, и тогда уж я пойду, пойду
разматывать клубок, перебирать нить, приближаясь к сердцевине...
Самыми прочными и несомненными оказались детские и юношеские
впечатления. Именно в тех слоях впервые возникли простые слова,
обозначавшие самые важные для него картины: дом, трава, забор,
дерево, фонарь, скамейка... Они не требовали объяснений и не
разлагались дальше, неделимые частички его собственной истины - это
была именно Та скамейка, единственный Фонтан, неповторимое Дерево,
этот Забор, Те осенние травинки, тот самый Желтый Лист... Что-то со
временем прибавлялось к этому списку впечатлений, но страшно
медленно и с каждым годом все неохотней. Они составляли основу, все
остальное держалось на ней, как легковесный пушок на тонком, но
прочном скелетике одуванчика. Детский его кораблик, бумажный, все
еще плыл и не тонул; он навсегда запомнил, как переживал за этот
клочок бумаги... а потом переживал за все, что сопротивлялось слепым
силам - ветру, дождю, любому случаю...
- Дай вам волю, вы разлинуете мир, - когда-то смеялся над ним
Аркадий, - природа соткана из случайностей.
- Вы, как всегда, передергиваете, - горячился Марк, - случайность,
эт-то конечно... но разум ищет в природе закон! Жизнь придает всему
в мире направление и смысл, она, как говорит Штейн, структурирует
мир...
- В вас поразительное смешение невозможного, - сказал тогда Аркадий
с ехидцей и одобрением одновременно, - интересно, во что разовьется
этот гремучий газ?.. А разум... - старик махнул рукой, - Разум эт-то
коне-е-чно... Мой разум всегда был за науку, А Лаврентий... вы не
знаете уже, был такой... он как-то сказал, и тоже вполне разумно -
"этот нам не нужен!" Действительно, зачем им был такой? Столкнулись
два разума... ведь, как ни крути, он тоже разумное существо...и я в
результате пенсионер, и даже десять прав имею... А теперь и вовсе в
прекрасном саду, в розарии... или гербарии?.. гуляю в канотье. Все
тихо вокруг, спокойненько... В канотье, да! Не знаю, что такое, но
мне нравится - вот, гуляю! Все время с умными людьми, слышу знакомые
голоса, тут мой учитель... и Мартин, бедняга, жертва самолюбия, не
мог смириться... Я понимаю, но я, оказывается, другой. Для жизни
мало разума, Марк, мало!
Не раз он просыпался в холодном поту и вспоминал - кто-то властный,
жестокий, совершил над ним операцию - безболезненно, бескровно... а,
может, просто раскололась земля? - бесшумно, плавно, и другая
половина уплывает, там что-то важное остается, но уже не схватить,
не вспомнить...
- Вот взяли бы да записали все это для меня! - сказал Аркадий. - Мир
не рухнет от вашего разочарования. Жизнь, правда, не бьет ключом, но
все же - выйди, пройдись, отдохни от дум.
3
Он послушался своего голоса, оделся и вышел на сверкающий снег.
Кругом было тихо, только изредка взбрехивала собака по ту сторону
перекидного мостика через овраг; деревья не могли скрыть его, как
летом. Собака то взбегала на мостик, состоящий из нескольких
почерневших бревен, то отступала обратно, боясь поскользнуться,
упасть вниз; оттуда поднимался пар, сквозь мусор и завалы пробивался
ручей.
На нашем берегу стоял теленок, очень худой, с крупной головой и
тонкими длинными ножками. Он уже пытался спуститься на мостик,
пробраться к дому, но собака каждый раз отпугивала его, хотя совсем
не хотела отгонять - это был ее теленок, домашний зверь, он должен
быть во дворе! Она, как умела, помогала ему, бросалась навстречу и
отступала. Пробежать по скользким доскам, оказаться сзади и
подогнать неразумного к дому она боялась, а теленок боялся ее резких
скачков и громкого лая, и так они, желая одного и того же,
оставались на месте. Надо помочь дураку, решил Марк, и пошел к
мостику.
Как он удивился, как смешно ему стало, и тепло, когда он потрогал
худую жилистую шею. Теленок был размером с очень большую собаку,
дога, такого когда-то привели к нему в гости с хозяином, молодым
пижоном: тот в недоумении разглядывал нелепую обстановку -
колченогий стол, лежанку на бревнах, карты на стенах, приколотые
большими булавками... Здесь жил настоящий ученый, и этот маменькин
сынок старался показать, что ничуть не удивлен убогостью жизни. Зато
его дог от всей этой мерзости скорчил огромную курносую морду и
отошел в угол с явным намерением оросить обои... Но в общему
облегчению разговор закончился, и надменный дог удалился, изящно и
разболтанно переступая мускулистыми лапами по линолеуму.
Марк обнял теленка за шею и осторожно повел его по бревнам, тот
понял и очень старался. Собака замолчала, тоже поняв, что незнакомец
все делает верно. Оказавшись на другом краю, теленок тут же
припустил к воротам, а пес, обнюхав брюки Марка, решил не поднимать
шума и потрусил за теленком. Марк остался стоять перед деревней.
Кстати, он вспомнил, надо бы наведаться в домик, который старик
завещал ему.
4
И отправился, но не добрался до места - явилась весна, ручьи ливнями
по склону, дорогу развезло, и дом погряз в черном месиве, так что и
близко не подобраться. Он разглядел только, что стекла целы, дверь
заперта, скамеечка сломана и, перевернутая, лежит посреди двора... А
потом надолго забыл о домике, потому что произошли события, решившие
дальнейшую судьбу Института, и Марка тоже, хотя казалось, ничто уже,
исходящее из этих стен, не может вывести его из погруженности в
себя. Он потихоньку пробирался в свой кабинетик, запирался там,
смотрел в окно, дремал, положив голову на стол или читал кровавый
детектив, чем бездарней, тем лучше. Проблески таланта вызывали у
него тянущее чувство беспокойства в груди, будто что-то важное
забыл, а где, не знает. Едва дождавшись обеда, он исчезал до
следующего утра. Его записки по-прежнему пылились в углу. Иногда он
вспоминал, что уже весна, срок, данный ему Ипполитом истекает, а он
по-прежнему ничего в своей жизни не решил. И тут же забывал об этом,
смотреть дальше завтрашнего дня он не желал.
А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было
уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее
ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых
и неглупых - служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б
он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся
бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься,
- и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней,
может, нет... И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще
один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую
тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на
сучке и гугукал - пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим
надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно,
пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится
из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с
недоумением: почему - вдруг, если всегда так? Он с детства знал,
усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят
волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум
и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему
разумению... Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей,
их шепот, вздохи, - "зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?.." и
многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный
страх, недоверие и брезгливость. "Порядочный не лезет туда..."
- Наша линия верна, - кричал Ипполит, сжимая в кулачке список
сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был
уверен, что его фамилия одна из первых.
"Вдруг с шумом распахнулись двери!" В полутемный зал хлынул свет, и
знакомый голос разнесся по всем углам:
- Есть другая линия!..