Чтение 69–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

твоих стихов-то. Я ведь, милый, знаю, какие ты пишешь.

- Помолчи, Нина, не шуми, - сказал Качалов.

- Кто ж это шумит? Только ты, Василий Иванович, один и шумишь. Голос-то
как иерихонская труба.

Я объявил:

- "Разговор с Богом о сотворении мира".

- Это что же - поэма? И небось длинная?

- Нет, Ниночка, не поэма.

- Слава Богу!

- Нина-а!.. - зарычал Качалов.

И воцарилась тишина.

Я прочел:

Послушайте, господин чудак,

Иже еси на небеси,

Ведь этот сотворили вы бардак?

Мерси!

- Все? - спросила наша беспокойная подруга.

- Все! - порадовал я ее.

- Следующее, Анатоль! - скомандовал стихолюб.

Где Кухня горя?..

Сверху, снизу иль откуда

Приносят мне дымящееся блюдо?

- Следующее!

Наплевать мне, что вы красавица.

Дело, друг мой, не только в роже.

В этот век говорят: "Он мне нравится".

А сказать: "Я люблю", - вы не можете.

- Следующее!

- "Судьба или злая хозяйка".

- Так-с.

"Эй, человек, это ты звучишь гордо?"

И в морду! в морду! в морду!

- Следующее!

Я в городе. А как в лесу.

И вечный страх в себе несу.

"Дружи!"

Какой же, к черту, смысл и толк?

Я думал: друг, а это волк.

"Люби!"

И вот хриплю средь ночи я:

В моих объятиях змея.

- Следующее!

- Васи-и-лий Иванович... - жалобно пролепетала преданнейшая и
мучительнейшая из жен.

- Следующее!

- А может быть, Толя, хватит? И так всю душу вывернул. А я ведь здоровая,
у меня воспаления в легких не было.

- Это будет последнее, Ниночка. В две строчки. Вроде как на бис.

- Спасибо тебе. Толя. Большое спасибо.

И я умру, по всей вероятности.

Чушь! В жизни бывают и покрупней неприятности.

Василий Иванович взял со стола вечное перо и записную книжку в
темно-красном переплете:

- Диктуй, поэт.

И, записав шесть стихотворений, обнял меня:

- Спасибо, брат.

- А у тебя, Вася, есть что-нибудь новенькое?

- Вот, если желаешь - поэма Максимилиана Волошина.

- Этого только не хватало! Ведь она длиннющая!

- Помолчи, Нина.

- Очень, Вася, желаю, - сказал я. - Прочти, сделай милость.

- Ну тебя, бессердечный! Знала бы, не привозила.

- Нина-а-а!

Супруга даже перепугалась. До того это было громоподобно.

И Качалов стал читать из той же записной книжки "Дом поэта". Поэму о
коктебельском доме Волошина, где во время гражданской войны находили приют
"и красный партизан, и белый офицер".

- Может, Василий Иванович, поставишь термометр? А? Поставь-ка. Поставь.
На. Я стряхнула.

- Зачем же ставить-то? Ведь мне сегодня не скучно.

Тогда беспокойная наша подруга, расстегнув гипюровую кофточку, поставила
термометр себе:

- Наверно, поднялась. И все ты, Анатолий, ты! Зверем был, зверем и
остался. Хоть кол на голове теши.

А глаза ее уже светились добротой.

Шопеновский прелюд доносился из салона.

Я показал на толстую рукопись, что лежала на столе:

- Это чье произведение?

- Станиславского. Из новой книги. О работе с актером.

- Интересно?

- Да как тебе сказать... Азбука!

- Ну, пора! И, пожалуйста, Толя, больше ни о чем не спрашивай.
Поднимайся-ка, поднимайся! Надо и честь знать.

Зима ушла, стряхнув снег со своих плеч.

При царе уже звонили бы великопостные колокола.

Мы обменялись со своим парнем жилплощадью: Кирка перебрался в
отремонтированную бывшую ванную комнату, а мы в ту, где он проживал сначала
в фибровом чемодане, а потом в кроватке с пестрыми шнурами.

Комната была узкая, длинная, с двумя окнами в двух стенах.

Однажды меня осенило.

- Нюха, - воскликнул я, - а ведь мы можем превратить эту уродину в
роскошную квартиру из двух клетушек.

- Гениальная идея! - немедленно согласилась спутница моей жизни.

Она, как и все интеллигентные женщины той эпохи, мечтала если уж не о
квартире, то хотя бы о некоем ее подобии.

Как это ни удивительно, но ровно через неделю мы уже воздвигли фанерную
стену с фанерной дверцей. Обе комнаты (назовем их так) были окрашены клеевой
краской, потолки оштукатурены, оконные рамы побелены. В спальной поместились
ореховая тумба с трельяжиком и полуторный матрац, покрытый цветастым
украинским ковром, а в столовой-кабинете - "боярские" толстоногие табуреты,
скамья и стол. Все это из мореного дуба, кустарного олонецкого производства.

До сих пор я не могу понять, откуда у нас взялись деньги на такую
потрясающую обстановку и на такой грандиозный ремонт. Ведь и сейчас, через
тридцать восемь лет, спутница моей жизни, давным-давно ставшая заслуженной и
орденоносной, с гордостью сообщает: "Вы знаете, я себе построила
демисезонное пальто!"

Подруги и приятельницы, появляясь в нашей новой квартире, всплескивали
руками:

- Ах!..

А мужчины баритонили и басили:

- Ну прямо кремлевские палаты шестнадцатого века!

- Ничего, Нюшка, не поделаешь, - сказал я. - Раз уж мы с тобой закатили
себе такие боярские палаты, придется теперь и новоселье боярское закатывать.

- Это мысль!

- Значит, закатим?

- Закатим!

Сказано - сделано. Дня через три я уже говорил с Литовцевой по телефону.

- Итак, Ниночка, ждем.

- Спасибо, Толя. Явимся. Ровно в семь. Василий Иванович теперь ложится
спать в десять. Профессора велели.

Я слегка ехидничаю:

- А если он занят в спектакле?

- Василий Иванович теперь два раза в месяц играет. Ролей-то нет. Не дают.

- Что ж, приходите в семь. Время детское. Самое подходящее для нашей
компании. Ребеночек Оленька Пыжова тоже в семь явится.

- Очень приятно. Давно не виделись. Только вчера у нас до глубокой ночи
проторчала. Всему дому спать не давала.

- Когда же выкатилась?

- Да разве она выкатится сама! Я ее, нахалку, выкатила. Половина
двенадцатого.

- Вот беда! Так, может, ее не звать?

- Да как же ты ее, хулиганку, не позовешь? Сама придет. Носом почует
новоселье. Зови уж, зови. Обязательно, Толя, позови.

- Слушаюсь.

В сердце у Литовцевой, в ее большом сердце, Ольга Пыжова прочно заняла
третье место: на первом, конечно, был Василий Иванович, на втором - сын
Дима, на третьем - она.

- И прими. Толя, во внимание, что Василий Иванович на строгой диете.
Почти ничего не ест. Велели худеть.

- Ладно. Буду морить его голодом. И тебя заодно.

- Мори, мори. Благодарна тебе буду. Еще одно условие, самое решительное:
чтоб водкой и не пахло.

- Что-то плохо тебя слышу, Ниночка. Повтори.

- Чтоб водкой в доме и не пахло.

- Опять ничего не понял.

- Да ты, мой друг, на ухо туговат стал.

- Вчера надуло.

- Кто тебя надул? Кто? Шершеневич?

- Нет, ветер.

Она сочувствовала: