Чтение 69–й страницы книги ~Остров накануне~

изумительной архитектуре универсума было отражено с самого первого дня
Миротворения, что я повстречаю вас и я вас полюблю... Простите исступление
отчаявшегося, или лучше скажу, не смущайтесь этим исступлением, поскольку
неслыханно, чтобы правители отвечали за гибель своих подданных... Не вы ли
претворили в два аламбика мне очи, дабы они дистиллировали жизнь и
перегоняли в прозрачную воду? Прошу, не отворачивайте прекрасную голову от
меня. Лишенный вашего взора, я слеп, так как вы меня не видите, без ваших
речей я нем, потому что вы не говорите ко мне, и беспамятен, потому что вы
меня не вспоминаете. О, если бы любовь превратила меня в бесчувственную
руину, в мандрагору, в каменный источник, смывающий слезами любое томление!"

Теперь Владычица его души, конечно, трепетала; в очах ее пылала та
любовь, которую она пыталась прежде утаивать; к ней пришла энергичность
узника, которому некто взломит решетку Сдержанности и вбросит шелковую
лестницу Случая. Не подлежало сомнению, что атаку следует усилить. Феррант
не ограничился тем, что было сочинено и записано Робертом, он ведал и другие
речи, лил речи в ее завороженные уши, чаруя и ее и самого Роберта, который
до этих пор не знал, что знает такие слова.

"О тусклое мое солнце, от вашей сладостной бледности утрачивает алая заря
весь пламяогненный жар! О сладкие взоры, от вас прошу я только - позволить
томиться недугом! Не стоит мне утекать в поля или в пущи, дабы от вас
отрешиться. Нет пущи подобной на свете, нет древа подобного в пуще, нет
ветви подобной на древе, такого побега на ветви, нет цвета на этом побеге,
такого плода этой почки, чтобы в нем мне не виделся милый, единственный,
нежный ваш лик..."

И при ее первом рдении: "О Лилея, когда бы вы ведали! Я любил вас, не
зная ни обличья ни имени вашего. Искал вас, и не знал, где вы находитесь. Но
однажды вы поразили меня, как ангел... О, я знаю, вы гадаете, отчего моя
любовь не осталась в незапятнанном молчании, в целомудренной дали... Но я
умираю, сердце мое, вы же видите сами, дух уже излетает, не позвольте ему
улетучиваться в воздух, дайте сохраниться, опочивши на ваших устах!"

Тон Ферранта при этих речах был до того искренен, что Роберту и самому уж
хотелось, чтоб она пала в сладкие сети. Только этим доказалось бы, что она
его любит.

Поэтому Лилия наклонилась, чтоб поцеловать, и не посмела, и приникая, и
отшатываясь трижды близила уста к желанному дыханью, три раза отстранялась и
потом вскричала: "О да, о да, ежели вы меня не прикуете, я не буду свободна,
и не буду целомудренна, ежели вы не обесчестите меня!"

И взявши кисть руки его, она ее поцеловала и возложила на грудь; потом
привлекла его к себе, нежно похищая дыхание его уст. Феррант склонился на
этот сосуд ликования (в котором Роберт захоронил останки собственного
сердца) и два тела слились в единую душу. Роберт уже не знал, кто находится
в объятии, поскольку Лилея полагала, что лежит в Робертовом, а он, приближая
к ней уста Ферранта, стремился отворотить собственные, поскольку не мог
снести, чтобы она дала этот поцелуй.

И вот так, в то время как Феррант наносил поцелуи, а она их возвращала,
поцелуи уничтожались, и в Роберте укреплялась уверенность, что его
обворовали кругом. Но он не мог уберечься от мыслей о том, чего не хотел
воображать: он знал, что в природе любви заложена избыточность.

Разобидевшись на эту избыточность, забывая, что, отдаваясь Ферранту, она
считала его Робертом, и что то был знак для Роберта донельзя желанный, он
ненавидел Лилею и метался по кораблю, завывая: "О ничтожество, оскорбил бы я
всю породу твою, наименовав тебя женщиной! То, что наделала ты, более
достойно фурии, нежели дамы, и даже имя свирепой скотины чересчур лестно для
такого исчадия ада! Ты хуже аспида, отравившего Клеопатру, хуже рогатой
гадюки, что обманно приваживает пернатых, дабы закласть на алтаре
собственного аппетита, хуже амфисбены, двухголового гада, который
коснувшегося так опрыскивает отравой, что в течение немногих минут
незадачливый умирает, хуже головогрыза, который, вооруженный четырьмя
ядоносными клыками, портит мясо, когда кусает его, и хуже гиены, когда она
кидается с дерев и удушает свою жертву, и хуже дракона, изрыгающего смертное
зелие в фонтаны, и василиска, изничтожающего свою жертву единым взглядом! О
супостатка и мегера, не знающая ни неба, ни земли, ни веры, и ни женского и
ни мужского рода, урод, порожденный камнем, горою, дубом!"

Потом он останавливался и снова сознавал, что она отдавалась Ферранту,
полагая его Робертом, и что не попрана, а оборонена должна быть от этого
наскока: "Осторожнее, любимая моя любовь, сей представляется тебе с моим
лицом, ему известно, что другого, то есть того, кто не является мною, ты не
взлюбила бы никогда! Что же я должен теперь делать, если не враждовать с
собственной персоной, дабы вражда перекинулась на него? Могу ли я оставить
тебя во власти обмана, чтоб нежилась в его объятии, полагая, что нежишься в
моем? Я, который уже смирился с жизнью в этом узилище, чтобы всецело
посвящать и ночи и дни размышлениям о тебе, могу ли я позволить, чтобы ты,
будто околдовывая меня, на самом деле становилась суккубом соблазнительного
чародея? О Любовь, Любовь, Любовь, разве ты меня еще недостаточно наказала,
и разве это не смерть помимо смерти?"

30. ЛЮБОВНЫЙ НЕДУГ ИЛИ ЭРОТИЧЕСКАЯ МЕЛАНХОЛИЯ

(Название книги французского литератора Жака Феррана (XVII в.) "De la
maladie d'amour ou Melancholic erotique" (1623). Eспользован и текст
'"Anatomy of Melancholy" (1621) английского литератора Роберта Бартона
(Burton, 1577-1640))

Два дня после того Роберт прятался от света. Во снах видел мертвецов.
Десны и язык у него опухли. Из кишок болезненность распространилась на
грудь, потом на спину, его рвало кислотной блевотой, хотя он пищи не
принимал. Черная желчь донимала и разбирала все тело, исходила пузырями,
подобными пузырям воды, когда воду сильно нагревают.

Он неусомнительно составлял тяжелый случай (трудно поверить, как до тех
пор не замечал) так называемой Melancholia Erotica. Разве не объяснял он
тогда в салоне у Артеники путь, коим фигура возлюбленного создания бередит
любовные хвори, проникая, как привидение, через глазные продухи, эти лазы и
двери души? Проникнув, притягательное впечатление медленно растекается по
венам и населяет собой печень, пробуждая похотливость, которая сеет в теле
бунтарство, и мятежная плоть подымается на штурм цитадели-сердца, где,
побившись с самыми благородными силами мозга, их порабощает.

Это значит, что жертвы утрачивают рассудок, чувства смущаются, интеллект
отупевает, воображение опорочивается, и несчастный влюбившийся тощает, его
глаза западают, слышны вздохи, и ревность его доканывает.

Как вылечиваются? Роберт припомнил, что имелось врачевание врачеваний,
для него неприменимое: обладать возлюбленным предметом. Он не знал, Роберт,
что и это не выход, потому что меланхолики не от любви становятся такими, а
влюбляются, ища выход меланхолии, и предпочитают пустынное место, где
спиритствовать с любимым виденьем, вожделея только, как бы сблизиться с ним.
Но стоит виденью подойти ближе, они еще более угнетаются и невольно начинают
тяготеть к обратному.

Роберт припоминал теории ученых мужей об Эротической Меланхолии. Она
вроде вызывается безделием, сном навзничью и задержанием семени. Роберт вот
уж сколько времени поневоле был бездельником. Что до задержания семени, не
хотелось ему вдаваться ни в обдумывание причин, ни в изобретение встречных
средств.

Забвению способствуют охотничьи досуга. О, если так, он станет в море
выплывать как можно чаще, и на спину не станет ложиться. Однако средь
веществ, разнуздывающих чувственность, соль - на одном из первых мест. А при
плавании соль заглатывается из моря в таком избытке... К тому же он,
помнится, читал, что получающие много солнца жители Африки похотливее, чем
гиперборейцы.

Может быть, пища послужила затравкой, воспалившей его сатурнов аппетит?
Доктора запрещали есть дичь, печень гуся, фисташки, трюфеля и имбирь, но не
поясняли, каких видов рыб следует остерегаться. Предписывали не носить
разнеживающие наряды, горностаи и аксамиты, и не нанюхиваться мускуса,
амбры, мускатных орехов; не пудриться. Но что он знал о скрытой силе тех
ароматов, которые шли из оранжереи или доносились на крыльях ветра с берега
Острова?

Ему бы защищаться от этих пагубных поветрий с помощью камфоры, огуречника
или кислицы, использовать клистиры, рвотный камень в мясном отваре, пускать
кровь из средней вены предплечья или из вены во лбу; питаться только
цикорием, одуванчиками, латуком, а также дынями, виноградом и черешней,
сливами, грушами, в первую голову - свежей мятой... Ничего этого под рукой
на "Дафне" не было.

Он снова бултыхался в волнах, стараясь не глотать слишком много соли и
отдыхая как можно меньше.

Конечно, он не перестал обдумывать созданную им самим историю, но обида
на Ферранта ныне выражалась в злобных выпадах; он вымещал свой гнев на море,
будто, подчиняя его своей воле, торжествовал над неприятелем.

Дни шли, и вот однажды, пообедав, он впервые обнаружил, что окрасились
золотом волоски у него на груди и - сообщает он посредством множества
риторических выкрутасов - на лонном холме; единственною причиной этого
высветления могло быть, что тело его загорело. И не только. Тело заметно
усилилось, и на плечах надулись такие мускулы, каких он никогда не видел.
Роберт возомнил себя Геркулесом и благоразумие было отброшено. Назавтра он
отправился в море без каната.

Он решил отцепиться от трапа и обплыть корабль вдоль правого борта, до
самого руля, затем обогнуть корму и вернуться с другого бока, поднырнув под
бушприт. Решил - и заработал ногами и руками. Море было не сильно тихое,
водяные гребешки то и дело наталкивали Роберта на доски борта, из-за чего
ему приходилось работать вдвое, как для того, чтобы близиться к корме, так и
для того, чтоб не биться о корпус корабля. Дыхания не хватало, но он
бестрепетно влекся. И, наконец, вот он в середине пути, то есть под ютом.

Выяснилось, что он растратил все свои силы. У него не могло хватить мочи