Чтение 69–й страницы книги ~Бриллианты для диктатуры пролетариата~

при обвинителе Крыленко рассмотрел в открытом судебном заседании дело

о хищении бриллиантов и золота в Гохране РСФСР. Обвиняемых защищали

члены Московской городской коллегии правозаступников Муравьев,

Афанасьев, Гинцбург, Васильев, Грызлов.

Государственный обвинитель Крыленко потребовал для всех

обвиняемых высшей меры наказания - расстрела. Революционный трибунал

приговорил: Пожамчи, Шелехеса, Прохорова, Газаряна, Белова, Воронцова

(заочно) - к расстрелу, Оленецкую - к двенадцати годам, Левицкого - к

шести годам принудительных работ, Козловскую - к трем годам лишения

свободы (условно), Шмелькова - к двум годам принудительных работ,

Клейменову - к году лишения свободы (условно).

Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. По отношению к

Пожамчи, Шелехесу, Прохорову, Газаряну и Белову приговор должен быть

приведен в исполнение в течение 24 часов".

"М о с к в а, В Ч К, Б о к и ю. Сегодня в совпосольстве

подписано соглашение с концерном Маршана на приобретение им

драгоценностей. Маршан перевел на счет торгового представительства

три миллиона долларов. Цена была предложена им в соответствии с

курсом антверпенской биржи. Подписано также особое соглашение на

посредничество: Маршан взял обязательство ввести наших представителей

на биржи Антверпена, истребовав для себя процент с оборота.

Р о м а н".

Всеволод стоял, прижавшись лбом к стеклу. Моросил дождь. Встречный
ветер сбивал капли в маленькие ручейки, и они дрожали, словно ртуть,
прокладывая свои неведомые дороги, жались к ржаво-зеленой раме. Иногда по
крыше вагона раскатисто прогрохатывало, будто кидали горох: это поезд
проходил узкую, сероватую полосу ливня.

А потом, как чудо, поезд вынырнул в солнце, вспыхнула бело-красная
радуга над васильковым, давно не паханным полем.

"Сразу отца в охапку, - думал Всеволод, радуясь близкой
осуществимости этой своей мечты, - и немедленно в Узкое".

Они очень любили это место: дворец, построенный по проекту Паоло
Трубецкого. Отец в первый их приезд сюда подвел Всеволода к воротам в
поместье; было это на закате.

- Жди, - сказал он шепотом, - и смотри внимательно, сейчас будет
чудо.

Солнце медленно, тяжелыми рывками, опускалось. Оно ударилось об арку,
замерло на мгновение, потом стремительно стекло вниз и упруго заполнило
собой овал ворот, и было так несколько минут - плененное солнце, не
властное вырваться из геометрической точности арки, и смотреть на это
бессилие светила, пусть даже временное, было жутковато.

Отец хвастливо глянул на Всеволода и сказал:

- Это я сам открыл.

"Сначала будем гулять по лесу, - думал Всеволод, - грибы станем
собирать, сейчас хорошие грибы должны пойти... Он любит смотреть, как я
грибы собираю... Никогда боровик сам не сорвет, все норовит меня подвести
к грибу, знает, как я жаден до белых..."

...Чем ближе к Москве подъезжал поезд, тем чаще Всеволод обращался в
мыслях к отцу.

"Я был кругом не прав, - думал он, - я не имел права говорить с ним
так, как говорил раньше. Утверждая себя, свою правоту, я отвергал его. Я
был жесток, оспаривая его манеру мышления, его систему доказательств, его
логику, его привычки, выработанные всеми его шестьюдесятью годами. Отец не
мог отринуть свое прошлое, он верил в то, что делал, он никогда не мог
делать того, во что он не верил - по-детски, наивно, но до конца. Значит,
когда мы с ним ссорились, я был не прав, потому что не мог быть
доказательным. Почему мы всегда так жестоки к самым близким? Отчего я был
так терпим с Никандровым? Надо быть непримиримым, когда перед тобой враг с
пулеметом, а мы все больше непримиримы, когда спорим с безоружным".

Поезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, тоскливо провизжав
тормозами.

- Товарняк, из Ревеля погонят, - объяснил проводник. - С хлебом. Их
теперь как курьерские пропускают.

И действительно, минут через десять прогремел длиннющий состав.

Владимиров вспомнил Федора Шелехеса. Чем больше сейчас он насчитывал
вагонов с хлебом, тем явственнее ему виделось лицо Федора, когда тот
собирался к Маршану. За несколько часов лицо его осунулось, глаза запали,
а скулы набухли острыми желваками. Доброе лицо Федора сделалось в тот
вечер жестоким, чужим и очень усталым.

Вспомнились Всеволоду глаза Лиды Боссэ, когда она рассказывала про
своего отчима; вспомнилось, как гремели алюминиевые кружки в гулком
тюремном коридоре перед завтраком и обедом, когда по камерам разносили
баланду; вспомнилась ненависть в лице Неуманна, когда тот отпускал его, и
вдруг громадная усталость навалилась на Всеволода, такая усталость, что
даже ноги ослабели.

Он вернулся в купе и лег на плюшевый диван, пропахший нафталином и
сыростью.

"Ну, вот и все, - сказал он себе. - Слава богу, дома..."

"По решению Особого Совещания НКВД СССР от 29 марта 1938 года:

Шелехеса Федора Савельевича ("Роман")

Боссэ Лидию Ивановну

Шорохова Геннадия Гавриловича

приговорить к высшей мере социальной защиты, как эстонских шпионов.

Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Н. И. Ежов".

1974-1989

__________________________________________________________________________