всеми.
этот момент были уже заняты другими, более конкретными вещами. Он думал,
что надо поскорее возвращаться домой вместе с Мин Аликой, которую он
больше не отпустит дальше, чем на два шага от себя; что на Старой планете
ему, надо надеяться, простят его грехи ради того результата, который был
достигнут не без его, Форамы, помощи. Он так и думал: что какое-то, пусть
малое участие в деле он принимал - у него было ощущение, что он в эти
немногие дни как бы сопровождал кого-то другого, кто рисковал, делал,
придумывал, добивался; а вот сейчас тот, другой, вроде бы покинул его, или
во всяком случае собирался покинуть, и на душе становилось как-то уютнее,
но и скучнее, что ли. Но другой еще не ушел, судя по тому, что сказал
напоследок Олим, обращаясь к мужчине и женщине:
кого больше не увижу. Потому что нам тоже пора...
один.
вместе. Желаю вам счастья.
повернув голову. - Но я вернусь раньше тебя, хотя и ненамного. Поэтому и
прощаюсь.
скрылась за деревьями парка.
и с некоторым беспокойством подумал, что командир катера и второй пилот
вряд ли простят ему тот способ, к какому он прибегнул, чтобы посадить
катер на Второй планете. Но ничего не поделаешь, сейчас Форама целиком
зависел от них: пора было возвращаться к своим наукам, к своему Опекуну,
без постоянной заботы которого физику было как-то не по себе, в свою
комнату, где он не был, казалось, так давно. Пора было возвращаться, и
нужны были люди, которые поднимут катер с поверхности и приведут его на
Старую планету, ведь сюда не Форама вел машину, а тот, другой, кого он как
бы сопровождал и присутствие которого уже совсем перестало ощущаться.
просто в ласковом слове. И она, конечно, сразу же поняла это, Мин Алика,
художница девятого уровня и бывший разведчик своей родной планеты, которую
- она знала - сейчас покинет очень надолго, и, может быть, никогда больше
не придется побывать здесь. Но важнее планеты было то, что она обрела за
эти дни: ее собственный мир, ее человек - Форама, с которым она больше не
собиралась расставаться никогда и ни за что.
справиться со страшной угрозой: в небе нет больше бомбоносцев. Но сейчас
Мин Алика не очень хорошо представляла, как все получилось: это и не она,
собственно, действовала, а кто-то от ее имени, некто, чье присутствие она
ощущала до самой последней минуты - а сейчас ощущение это вдруг исчезло. И
она улыбнулась Фораме и сказала:
Форама, или какая-то новая - где они будут вдвоем, там и будет дом.
не поймут?..
дерева, стоял капитан Ульдемир и смотрел им вслед. Смотрел вслед двум
самым обыкновенным людям этой планетной системы, успевшим уже позабыть о
подлинных причинах своего мгновенного взлета. Но, может быть, это и к
лучшему: самое главное осталось с ними, и будут их там прославлять или
поносить - самое главное все равно с ними, и они инстинктивно понимают
это.
на колени.
Форама любил ее, конечно. Но ведь и Ульдемир - тоже!.. Только ему под силу
было пробудить любовь и в Фораме, до того - слишком спокойном,
уравновешенном, ограниченном для этого. Прекрасно, что Алика оказалась
такой, что заслуживала высокого чувства. Но она-то любила Фораму, а не
капитана Ульдемира, о котором и ведать не ведала. А Ульдемир знал, кого он
любит: ее. И снова он остался один. Снова досталось ему - завистливо
глядеть вслед чужому, удаляющемуся счастью. Проклятая судьба твоя, капитан
Ульдемир...
темные стволы, которые, казалось ему, стали как-то светлее и веселее,
потому что веселее и светлее сделались находившиеся среди них люди.
назвал его имя.
голос женщины, показался ему знакомым. Он вздрогнул и решительно
перешагнул высокий порог...
сумерек, в которых находился он только что, заставил Ульдемира сжать веки;
не меньше минуты простоял он, пока решился открыть глаза - радужные круги
плыли перед ним в красноватой мгле, и он боялся, что открыв - и вовсе
ослепнет, и поднимал веки медленно, словно бы налились они неодолимой
тяжестью.
весенним, веселым: Ульдемир стоял на дороге - полевой, была она просто
полосой убитой земли между огромными полотнищами чернозема, одно из
которых уже почти совсем закрыто было плотно зеленым ворсом взошедших
хлебов, другое же темнело: до половины - матовой чернотой свежей пашни,
дальше же - посветлее, плотной поверхностью еще не поднятой земли. В
отдалении, по линии раздела двух этих частей, двигалось что-то,
приближалось медленно, но упорно. Ульдемир поднял руки к глазам, как если
бы приходилось смотреть против света (хотя свет здесь был отовсюду, и ни
один предмет не бросал тени) и увидел: широкогрудые, рослые, на сильных
ногах ступали две лошади в упряжке, сытые, могучие; позади них человек -
мощный, загорелый, полуголый с силой налегал на рукоятки плуга, как сперва
показалось капитану, но когда пахарь приблизился, Ульдемир увидел, что
даже и не плуг то был, - хотя бы простенький, однолемешный, но соха,
примитивная, простая соха, деревянная, неуклюжая - предпрошедшее время,
плюсквамперфектум агротехники. Каторжная работа, - подумал про себя
Ульдемир, жалея того, кому приходилось проводить дни свои в таком
непроизводительном, однообразном и изнурительном труде, и прикидывая
одновременно, как уместен оказался бы тут даже простой трактор его эпохи -
не говоря уже о той машинерии, какой оснащено было сельское хозяйство
новой, благополучной Земли, милой планеты. Свет и небо, переходившие там,
где надлежало быть горизонту, в неразличимую дымку, были словно знакомы
ему, но чтобы здесь даже плуга железного завести не могли, казалось ему
невозможным. Убожество, бедность? Но - теперь это было видно точно -
лошади были не замотанные клячи, а таких статей, что в его времена
кочевали бы с выставки на выставку, вызывая восторженно-деловой интерес
специалистов; да и сам пахарь выглядел олимпийским тяжеловесом, и не
представить было, что перебивался он с хлеба на квас, что в образованном
сознании капитана Ульдемира было прочно связано с такой вот технологией...
Ульдемир смотрел и лишь качал головой, то ли осуждая, то ли удивляясь. Тем
временем землепашец закончил борозду у самой дороги, но поворачивать
обратно не стал, а опрокинул соху, посмотрел на Ульдемира без видимого
удивления, улыбнулся и кивнул со сдержанным, но не враждебным
достоинством. В нескольких шагах, подле дороги, белым полотенцем было
покрыто что-то небольшое; пахарь подошел, снял полотенце, поднял кувшин,
странно сверкнувший, словно был он вырезан из единого кристалла хрусталя,
пахарь напился, снова глянул на Ульдемира и протянул кувшин ему, ни о чем
не спрашивая. Капитан почувствовал, что и в самом деле хочет пить, очень
даже; он перенял сверкающий сосуд с прозрачной жидкостью, поднес ко рту,
понюхал, потом не без опаски отхлебнул. То была простая вода, не ледяная
(по такой жаре это было бы хуже), но холодная, чистая, вкусная. Напившись
экономно, капитан перевел дыхание, вернул кувшин и тоже улыбнулся и
взглянул на пахаря уже повнимательнее. И вдруг как-то разом узнал его -
словно было что-то затянуто покрывалом и лишь контуры угадывались, но вот
покрывало исчезло, и возникли определенные черты. Ульдемир смотрел, не
соглашаясь с самим собой, не допуская, что он действительно видит это, а
пахарь стоял спокойно и смотрел Ульдемиру в глаза, и лишь какой-то намек
на улыбку таился в углах его губ - на улыбку добрую, хорошую, понимающую,
не ехидную и не хвастливую улыбку человека, какая возникает, когда удается
наконец чем-то удивить другого: долго мечтал, и вот однажды получилось.
Нет, без всего этого, без выпирающего сознания произведенного эффекта, а
просто по-доброму улыбался старый друг и спутник. Ульдемир, все еще боясь,
поверил, однако, наконец и хотел сказать "Здравствуй", но слово не
вырвалось, его перекосило где-то внутри, словно патрон в патроннике, так
что капитан только порывисто мотнул головой. "Ничего, - сказал пахарь, -