понимал с не свойственной мужчине чуткостью, и иногда ей это даже не
нравилось, хотелось порой, чтобы он был погрубее - гладил, как заведенный,
ее волосы; потом, словно стесняясь или еще не веря, что ему это можно, что
ему все можно, провел медлительной ласковой ладонью по ее плечу, по спине.
Ее пробрала дрожь - уже не от слез.
вспоминает.
глухо проговорил он, и она почувствовала виском, как у него напряглись и
опали желваки. - Но одно могу сказать сейчас: не смей просить у меня
прощения. Ты не виновата ни в чем.
все-таки. Она была, помимо прочего хозяйка - а мужчина пришел так поздно;
и наверняка ему негде было даже перекусить.
Хотелось стоять вот так, прильнув. Только ноги не держали.
Разревелась же...
лет состарилась! Ты вон как был, так и остался, прям Вечный Жид какой-то. А
мне что делать? Я же тебе нравиться хочу. Не по старой памяти, а вживую, чтоб
ты просто хотел меня!
они чуть не лопнули; чуть глаза не вылетели, как пробки. Грубо, как ты грубо!
Совсем шалавой стала, Аська! Ой, грубо! Ты же с Симагиным!
заколотило.
делать со мной что угодно, в любой последовательности. Ужин, потом я. Я,
потом ужин.
ужасно вымотался. Очень хочется прилечь.
тихонько и удовлетворенно, - я свежие простыни постелила, наволочки, всё...
Только давай никакой свет не будем зажигать, даже свечи, хорошо?
прошло, Андрюша, я... Ты помнишь меня ту?
Он бы одобрил. Ну ничего. Не в последний раз. Не в последний раз. Не в
последний раз. Она твердила это, будто заклинание - так, как до этого уже
почти двое суток твердила: Антон жив, Антон жив... Не в последний раз.
Сдергивая покрывало, потом одеяло откидывая... Не в последний раз.
Неловкими стремительными извивами, как из куколки бабочка, выдергиваясь из
облегающего платья... Не в последний раз. Казалось, она в первый раз - но не
в последний раз! - раздевается для мужчины с тех давних пор, как Симагин
перестал быть рядом. Ничего не было. Вообще ничего. Жизни не было.
добрая...
только клекот в гортани и рвущийся стон.
говори так, прости, я не смогу! Прости! Андрюша, ну правда! Ну отодрал бы
бабу попросту! А это не под силу! Не требуй так! Я не смогу! Я боюсь! Я
БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ ТЕБЯ ПРЕДАВАТЬ!!!
темно. Только едва заметное серебристое свечение легким туманом стояло у
окна, возносясь к потолку и кидая на него смутно светлое пятно - отсвет
уличных фонарей. Симагин отчетливо видел, как разгладилось Асино лицо,
стало юным, почти девчачьим. Она улыбалась во сне. Девочка. Маленькая моя
девочка.
стол кулаки, закрыл глаза и начал работать.
не будет создано никогда? Наверное, гениальные шахматисты испытывают
нечто подобное тому, что испытывал голый Симагин, неподвижно сидя в
тишине и темноте маленькой Асиной квартиры, зажмурившись, уткнувшись в
собственные кулаки и уже почти не слыша умиротворенного, легкого дыхания
жены.
если б играть им пришлось сразу на нескольких тысячах досок. За всем
уследить, все помнить, реагировать мгновенно на те изменения, которые,
оказывается, произошли на восемьсот пятой и три тысячи семьсот седьмой
досках за те минуты, пока смотрел в другую сторону, - и, не задерживаясь,
сразу дальше, дальше... С той лишь разницей, что у Симагина не было никакого
дальше, он не мог отвести себе даже шага от стола до стола на отдых ума; все
эти тысячи досок пучились и кипели перед ним - в нем - одновременно,
беспорядочно перемешанные друг с другом. Хаос чужих фигур нескончаемо
шевелился и пульсировал, и каждая своя фигура весила пуды, так что
приходилось - то, что шахматистам неизвестно на их поединках - ворочать
пешки, как весла на галере, до хруста в мышцах и костях; толкать слонов, будто
они и впрямь были едва ли не слонами... и еще с той разницей, что проиграть
нельзя было ни на едином поле из всех.
существовали где-либо, помимо фильма <Светлый путь>, могли бы отчасти
понять, что творилось с Симагиным - но только отчасти. Ведь им, ошалело
мечущимся от станка к станку, следя за всеми ими и управляя всеми ими,
думать-то много не приходилось, им достаточно было успевать совершать лишь
строго ограниченный набор операций, на рефлексах, на мышечном чувстве; а
здесь каждая нить была не похожа ни на какую другую: одна - шелковая,
другая - проволока под напряжением, третья - человеческий капилляр, чет-
вертая - щупальце гигантского спрута; каждый станок был то гоночный
автомобиль на трассе, то оперируемый мозг, то вулкан, то голодный тигр... и
вдобавок нельзя было допустить обрыва ни единой нити из всех.
себе, каково пытаться в одиночку управлять тяжелым фрегатом в шторм, близ
рифов, в незнакомых водах. В исступлении смертельной битвы уже почти забыв
и о цели путешествия, и о пассажирах, и о золоте в трюме; работая за всю
команду, которая то ли вымерла от подхваченной в дальнем порту чумы, то ли
от капитана до кока упилась ву смерть, уж и не вспомнить, что с ними, да и
неважно это пока, надо шкуру спасать! - носиться под свирепым ледяным
ветром по уходящей из-под ног, лихо заваливающейся то влево, то вправо
скользкой палубе; в кровь раздирая ладони, цепляться за леера, чтобы не смыло
за борт многотонным кипением очередной нахлестнувшей волны; перелетать с
реи на рею; выбирать, надсаживаясь, то этот канат, то другой; ежесекундно
закидывать лот с бушприта, ведь надо же знать, сколько еще осталось под
килем; тянуть, отпускать, вязать узлы, брасопить... чтобы не распался на уже
ничего и никого не способные куда-то привезти и от чего-то спасти отдельные
доски, тряпки и веревки этот колоссальный плавучий дом.
отчаяние забыл.
выдержал.
опрокидывающемся гребне последней волны - и, едва чиркнув хрупким
днищем об острый, словно жадная бритва, риф бифуркации, плавно
развернулся и пошел другим галсом.
зал.
спешно примеряя скорбные мины на лица и заблаговременно, уже в коротком
коридоре замедляя шаги, втягивались в малый зал крематория.
фуражками в опущенных руках. Отдельной жалкой кучкой, резко отличной от
Лондон Джек
Самойлова Елена
Маккефри Энн
Лондон Джек
Никитин Юрий
Посняков Андрей