своим средиземноморским голосом, которого я так давно не слышал. -- А как у
вас вообще обстоит дело с верностью?
однако с улыбкой дозволил великой сомнамбуле гладить сперва его барабан,
потом его руки, судорожно сжимавшие барабан, гладить и гладить, все более
по-южному.
ответил, другими словами -- я погладил своей левой рукой ее левую, в то
время как ее правая нежничала с моей правой. Мы уже миновали
Макс-Хальбе-плац, теперь уже Оскар не мог вылезти, но тут в зеркале заднего
вида я увидел умные светло-карие древние глаза Бебры, следившие за нашими
нежностями. Однако Рагуна придержала мои руки, которые я, щадя друга и
наставника, хотел у нее отнять. Бебра улыбнулся в зеркале, потом отвел глаза
и начал разговор с шофером, тогда как Розвита, со своей стороны горячо
пожимая и поглаживая мои руки, заговорила своим средиземноморским ротиком,
который сладостно и неприкрыто подразумевал меня, вливался Оскару в ухо,
потом снова стал деловитым и конкрет ным, чтобы облепить этой сладостью все
мои сомнения и попытки к бегству. Мы проехали рейхсканцелярию, направление
-- клиника женских болезней, и Рагуна призналась Оскару, что все время, все
эти годы думала о ием, что она до сих пор хранит бокал из кафе "Четыре
времени года", на котором я вырезал своим го лосом посвящение, что Бебра
хоть и отменный друг и отличный партнер по работе, но о браке здесь и думать
не приходится, Бебра должен оставаться одиноким, шепнула она в ответ на мой
вопрос, она предоставляет ему полную свободу, но и он, хоть и весьма ревнив
от природы, за все эти годы понял, что Рагуну невозможно связать, вдобавок у
доброго Бебры как руководителя фронтового театра и времени-то нет, чтобы в
случае брака выполнять супружеские обязанности, зато уж театр у него
первосортный, с такой бы программой да в мирные годы вполне можно выступать
в "Зимнем саду" или в "Ла Скала", так вот, не испытываю ли я, Оскар, желания
при наличии пропадающего впустую божественного дара, причем мой возраст мне,
вероятно, это дозволяет, один годик ну хоть попробовать, она ручается,
впрочем, у меня, у Оскара, есть, возможно, другие обязательства, ах нету?
Тем лучше, ехать надо прямо сегодня, сегодн они давали последнее, дневное,
представление в военном округе Данциг -- Западная Пруссия, теперь их путь ле
жит в Лотарингию, потом во Францию, про Восточный фронт сейчас и речи нет,
это, к счастью, уже позади, и я, Оскар, вполне могу признать счастьем, что
Восточный фронт уже пройден, что теперь у них впереди Париж, без сомнения
Париж, приводил ли мой путь меня хоть когда-нибудь в Париж? Итак, бнйгп,
если уж Рагуна не способна соблазнить суровое сердце барабанщика, тогда
пусть вас соблазнит Париж.
равные промежутки -- зеленые, истинно прусские деревья на Гинденбургаллее.
Мы вышли из машины, Бебра велел шоферу дожидаться, но я не хотел идти в кафе
"Четыре времени года", поскольку голова моя от всего этого пошла кругом и
требовала свежего воздуха. Мы начали прохаживаться до Штеффенспарку, Бебра
-- справа от меня, Розвита слева. Бебра разъяснял мне смысл и цели
пропагандистской роты, Розвита рассказывала анекдоты из жизни той же роты.
Бебра умел поговорить и о военных художниках, и о военных корреспондентах, и
о своем фронтовом театре. Розвита же выпускала из своего средиземноморского
ротика названия дальних городов, о которых я слышал по радио, когда
передавали экстренные сообщения. Бебра говорил: Копенгаген. Розвита
вздыхала: Палермо. Бебра выпевал: Белград. Розвита причитала, как
трагическая актриса: Афины. Но оба они то и дело восторженно возвращались к
Парижу, утверждали, будто Париж способен перевесить все только что помянутые
города, вместе взятые, и, наконец, Бебра -- я почти готов сказать:
официально и по всей форме, как капитан и как глава фронтового театра --
сделал мне предложение:
голосом пивные кружки и лампочки! Немецкая оккупационная армия в прекрасной
Франции, в вечно юном Париже, будет ликуя приветствовать вас.
прошагал в стороне от Рагуны, в стороне от друга и наставника Бебры среди
по-майски зеленеющих кустов, напускал на себя вид задумчивый и измученный,
тер лоб, внимал -- чего никогда раньше не делал -- птицам в молчании бора,
притворялся, будто жду от какой-нибудь красноголовки информации и совета, и,
когда среди зелени нечто заверещало особенно звучно и приметно, сказал:
принять ваше предложение. Отныне и впредь можете считать меня членом вашей
фронтовой труппы.
жидкого мокко и обсудили детали моего побега, который мы, однако, именовали
не побегом, а уходом.
После чего я попрощался с Рагуной и с капитаном Беброй, причем последний не
мог отказать себе в удовольствии: он предоставил в мое распоряжение свой
служебный автомобиль. Покуда оба решили пешком прогуляться по
Гинденбургаллее в сто рону города, шофер капитана, уже не первой молодости
обер- ефрейтор, отвез меня назад в Лангфур, до Макс-Хальбе-плац, ибо я не
желал и не мог ехать до Лабесвег: Оскар, подъехавший на служебной машине
вермахта, вызвал бы слишком пристальный и неуместный интерес.
Я долго простоял возле манежика моего сына Курта, и, если не ошибаюсь, во
мне возникли некоторые сугубо отцовские мысли, я даже пытался погладить
белокурого малыша, но тот не позволил, зато позволила Мария, которая
удивленно принимала и добродушно возвращала мои уже много лет непривычные
для нее нежности. Трудней, как ни странно, далось мне прощание с Мацератом.
Он стоял на кухне и готовил почки в горчичном соусе, слившийся воедино со
своей поварешкой и, возможно, вполне счастливый. Вот почему я и не посмел
ему мешать. Лишь когда он завел руку назад и почти вслепую начал искать
что-то на кухонном столе, Оскар поспешил на помощь, схватил дощечку с
нарезанной петрушкой и протянул ему -- и я считаю вполне возможным, что
Мацерат долго, когда меня давно уже не было на кухне, держал дощечку с
петрушкой удивленно и растерянно, ибо до тех пор Оскар никогда ничего не
подавал Мацерату, не держал, не поднимал.
постель, дождался, когда сама она окажется на перине и захрапит с тихим
присвистом, потом сунул ноги в шлепанцы, взял свою одежду, прокрался через
комнату, где посвистывала и похрапывала седоволосая мышка, становясь с
каждой минутой все старше, повозился с запорами в коридоре, сумел наконец
открыть дверную защелку, прокрался -- все еще бо сиком и в ночной сорочке, с
узлом одежды -- наверх по лестнице, на чердак, где в своем укрытии за горкой
черепицы и пачками старых газет, которые там продолжали складывать, несмотря
на правила противовоздушной обороны, несколько раз споткнулся о
противовоздушную кучу песка и противовоздушное ведро, отыскал новенький,
блестящий барабан, припрятанный мной в свое время тайком от Марии, там же я
нашел литературу для Оскара, Гете и Распутина в одном томе. Брать ли мне с
собой моих любимых авторов?
подтяжки, Оскар вел переговоры одновременно с двумя своими богами --
Дионисом и Аполлоном. Покуда бог хмельного беспамятства советовал мне то ли
вообще не брать с собой никакого чтива, а если уж брать, то стопочку
"Распутина", сверххитрый и чрезмерно разумный Аполлон хотел вообще
отговорить меня от поездки во Францию, но, когда понял, что Оскар твердо
решил ехать, настоял на безукоризненном подборе дорожной клади: итак, мне
надлежало взять с собой ту благопристойную зевоту, которой предавался Гете
столетия назад, но из чистого вызова, а также сознавая, что "Избирательное
сродство" не способно разрешить все сексуальные проблемы, я взял заодно и
"Распутина" с его нагим, хотя и при черных чулках бабьим воинством. Если
Аполлон стремился к гармонии, а Дионис к хаосу и хмелю, то Оскар был
маленький полубог, наделяющий хаос гармонией и превращающий разум в хмельной
угар, превосходящий, если отвлечься от его смертности, всех с незапамятных
времен канонизированных богов в одном; Оскар имел право читать то, что
доставляло ему удовольствие, боги же сами себя подвергали цензуре.
запахам девятнадцати съемщиков. Я прощался с каждой ступенькой, каждым
этажом, каждой дверью, где на каждой висела дощечка с именем: о, музыкант
Мейн, которого как непригодного к службе отправили домой и который снова
играл на трубе, снова пил можжевеловку и ждал, что они снова придут за ним,
впоследствии они и впрямь пришли, только взять с собой трубу ему не
разрешили. О ты, бесформенная фрау Катер, чья дочь, Сузи, теперь именовала
себя девушка-молния, о, Аксель Мишке, на что ты выменял свой хлыст? Герр и
фрау Войвут, которые изо дня в день ели брюкву. Герр Хайнерт страдал
желудком, поэтому он и был на верфи в Шихау, а не в пехоте. А рядом родители
Хайнерта, они же семейство Хаймовски. О, мамаша Тручински -- мышка кротко
спала за дверями своей квартиры. Мое ухо, прижатое к дереву, слышало, как
она посвистывает. МалышКес-хен, фамилия которого была, собственно говоря,
Рет-цель, дослужился до лейтенанта, хоть его и заставляли носить в детстве
длинные шерстяные чулки. Сын Шла-гера погиб, сын Эйке погиб, сын Коллина
погиб. Зато часовщик Лаубшад был жив и возвращал к жизни погибшие часы. И
старый Хайланд был жив и все так же прямил кривые гвозди. А фрау Швервински
по-прежнему была больна, а герр Швервински был здоров, но тем не менее умер
раньше, чем она. А вот напротив, в первом этаже, кто же там жил? А жили там
Альфред и Мария Мацерат и с ними почти двухлетний сынишка по имени Курт. А
кто покидал ночной порой большой, тяжко дышавший дом? Это был Оскар, отец
Куртхена. А что же он выносил на затемненную улицу? А выносил он свой
барабан и свою толстую книгу, по которой получал образование. Почему же
среди одинаковых, затемненных домов, веривших в противовоздушную оборону, он
помедлил перед одним затемненньм, верящим в противовоздушную оборону домом?
Да потому что там жила вдова Грефф, которой он хоть и не был обязан своим
Лукьяненко Сергей
Андреев Николай
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей