Чтение 70–й страницы книги ~Городок~

искра упала на обрывок декорации, он вспыхнул, но его тотчас погасили.

Глава XXIV

"МОСЬЕ ДЕ БАССОМПЬЕР"

Того, кто обречен жить в тиши, кому выпала жизнь в стенах школы или
другого отгороженного от мира прибежища, порой надолго забывают друзья,
обитатели шумного света. Вдруг, ни с того ни с сего, после особенно частых
встреч, которые сулили оживление, а не прекращение дружбы, - наступает
пауза, полное молчание, долгая пустота забвенья. Ничто не нарушает этой
пустоты, столь же полной, сколь и необъяснимой. Нет больше писем, прежде
приходивших то и дело; нет визитов, ставших уже привычными; почта не
приносит ни книг, ни бумаги, никаких вестей.

Всегда сыщутся причины этим перерывам, только они неведомы бедному
отшельнику. Покуда он томится в тесной келье, знакомцы его кружатся в вихре
света. Пустые дни катятся для него так медленно, что бескрылые часы едва
влекутся, словно унылые бродяги, не чающие добраться до межевого столба, а
то же самое время, быть может, для друзей его полно событий и летит, не
успевая оглядеться.

Отшельнику, ежели он отшельник разумный, - остается забыть обо всем, не
предаваться ни чувствам, ни мыслям и пережидать холод. Ему следует понять,
что Судьба судила ему уподобиться маленькому зверьку соне и не горевать о
себе, свернуться калачиком, забиться в норку, покориться и перезимовать во
льду.

Ему остается сказать себе: "Что поделать, чему быть, того не миновать".
И быть может, в один прекрасный день отворится ледяной склеп, повеет весною,
его согреет луч солнца и теплый ветерок; колыханье трав, птичий щебет и
пенье раскованных струй коснется его слуха, призывая к новой жизни. Это
может случиться, но может и не случиться. Сердце его может сковать мороз
так, что оно уж не оттает. Теплой веселой весной лишь косточки бедного сони
могут достаться ворону или сороке. Но даже и тогда - что поделать! С самого
начала ему следовало помнить о том, что он смертен и однажды пройдет путь
всякой плоти.

После того знаменательного вечера в театре для меня настали семь недель
пустых, как семь листов белой бумаги; ни слова не начерталось на них, ни
встречи, ни знака.

Когда прошла половина этого срока, я стала тревожиться, не случилось ли
чего с моими друзьями на "Террасе". Середина пустоты - всегда самое тяжкое
для затворника время: нервы напряжены долгим ожиданьем; страхи и сомненья,
которые он прежде отгонял, набирают силу и мстительно на него набрасываются
всею ордой. Даже ночь не несет ему покоя, сон бежит от него, ложе его
осаждают вражеские силы, полчища мрачных видений, с угрозой всеобщей
погибели во главе, смыкают свои ряды и на него наступают. Бедняга! Напрасно
тщится он их побороть, где ему выстоять против них, жалкому одиночке!

На последней из этих долгих семи недель я уступила мысли, в которой
целых шесть недель не хотела себе признаться, - что пустот таких не
избежать, что они следствие обстоятельств, указ судьбы, моя участь, и
главное - о причине их нечего и дознаваться, и винить решительно некого.
Разумеется, я не стала корить себя за то, что мучаюсь, слава богу, в моей
душе есть справедливость и она не допускала меня до подобной глупости, но
упрекать других за молчанье - для этого я слишком хорошо их знала, считала
безупречными, и здесь мой ум был с сердцем в ладу. Но на моем долгом и
тернистом пути я томилась по лучшим дням. Чего только я не перепробовала,
чтоб скоротать одинокие часы: затеяла плести мудреное кружево, корпела над
немецкими глаголами, перечла все самые толстые и скучные книжки, какие
отыскались на полках; и все это с большим прилежаньем. Быть может, я просто
выбирала занятия невпопад? Не знаю. Знаю только, что успех был такой же
точно, как если б я жевала оглоблю, чтобы насытиться, или пила рассол, чтобы
утолить жажду.

Час мучений наступал, когда ждали почту. Увы, я хорошо знала, когда ее
приносят, и тщетно старалась себя обмануть и отвлечь, страшась пытки
ожиданья и горечи обманутой надежды, ежедневно предварявших и сопровождавших
слишком знакомый звонок.

Думаю, звери, которых держат в клетках и кормят так скудно, что они
едва не гибнут с голоду, ждут кормежки с тем же нетерпеньем, с каким я
ожидала письма. Ох! Говоря по правде и отступая от притворно спокойного
тона, в каком уже нет сил продолжать больше, за семь недель я пережила
непереносимую боль и страх, мучилась догадками, не раз теряла всякую веру в
жизнь и делалась добычей отчаянья самого горького. Тоска камнем давила мне
на сердце, и оно даже билось с трудом, мучительно ее одолевая. Письмо, милое
письмо никак не приходило; а мне не было иной отрады.

Совершенно истомясь, я снова и снова прибегала к одному и тому же
средству: я перечитывала пять старых писем.

Как быстро пролетел блаженный месяц, свидетель пяти этих дивных чудес!
Я принималась за них всегда ночью и, не смея каждый вечер спрашивать свечу
на кухне, купила себе тоненькую свечку и спички, прокрадывалась с нею в
спальню и лакомилась черствой коркой на пиру Бармесидов{275}. Она меня не
насыщала. Я чахла и скоро исхудала, как тень. А ведь других болезней у меня
не было.

Однажды вечером я перечитывала письма уже не без досады, от
непрестанного мельканья в глазах их строки начинали терять значение и
прелесть; золото осыпалось сухой осенней листвой, и я горевала об его утрате
- как вдруг на лестнице раздались быстрые шаги. Я узнала походку мисс
Джиневры Фэншо. Верно, она ужинала в городе, теперь воротилась и собиралась
повесить в шкаф шаль или что-то еще. Так и есть. Она явилась, разодетая в
пестрые шелка, шаль сползла с плеч, локоны развились от сырости и небрежно
падали ей на плечи. Я едва успела спрятать и запереть свои сокровища, а она
уже стояла рядом со мной и была, кажется, в прескверном расположении духа.

- Какой глупый вечер. Какие они глупые, - начала она.

- Кто? Уж не миссис ли Чамли? А мне казалось, что вам очень нравится у
нее бывать.

- Я не была у миссис Чамли.

- Вот как? Вы еще с кем-то подружились?

- Приехал мой дядя де Бассомпьер.

- Дядя де Бассомпьер! И вы не рады? А я-то думала, что вы его обожаете.

- И неверно думали. Он несносен. Я его ненавижу.

- Оттого, что он иностранец? Или по какой-то еще столь же важной
причине?

- Вовсе он не иностранец. Он, слава богу, англичанин. И года три назад
еще прекрасно носил английскую фамилию. Но мать у него была иностранка, де
Бассомпьер, и кто-то у нее в семье умер и оставил ему титул, состояние и эту
фамилию; теперь он большой человек.

- Оттого-то вы и возненавидели его?

- А знаете, что про него мама говорит? Он мне не родной дядя, а муж
тетки. Мама его не выносит, она говорит, что он свел в могилу бедную тетю
Джиневру. Злючка, так волком и смотрит. Ужасный вечер! - продолжала она. -
Больше я не пойду к нему в отель. Вообразите - я вхожу в комнату, одна, а
старый пятидесятилетний дядя выходит ко мне, но, не поговорив со мной и пяти
минут, поворачивает мне спину, - и это буквально! - а потом вдруг выходит из
комнаты. Ну и манеры! Видно, его совесть мучит, ведь говорят, я вылитая тетя
Джиневра. Мама говорит, я до смешного на нее похожа.

- Вы были единственной гостьей?

- Единственной гостьей? Да. Потом пришла девчонка, моя кузина. Она
такая неженка, он так с нею носится.

- Значит, у мосье де Бассомпьера есть дочь?

- Да, да. Вы просто истерзали меня расспросами. Господи! Я так устала!

Она зевнула. Без всяких церемоний она растянулась на моей кровати и
добавила:

- Кажется, мадемуазель чуть не в кашу раздавили, когда была толкучка в
театре, месяца два тому назад.

- А вот оно что! Так они живут в большом отеле на улице Креси, да?

- Именно там. Откуда вы знаете?

- Я там была.

- Вы? Любопытно! Где только вы не бываете! Верно, вас повезла туда
матушка Бреттон. Они с эскулапом вхожи в отель. Кажется, "мой сын Джон"{276}
пользовал мамзель после несчастного случая. Несчастный случай! Вздор! Помяли
ее не больше, чем она того заслуживает за свое зазнайство! А теперь там
завязалась такая дружба! Я уж слышала и про "Товарища юных дней", и бог
знает про что еще. Ох, до чего же они все глупы!

- Все! Вы же, говорите, были единственной гостьей.

- Я так сказала? Ну, просто старуха с сыном не в счет.

- Доктор и миссис Бреттон тоже были у мосье де Бассомпьера?

- О! В натуральную величину; и мамзель разыгрывала из себя хозяйку.
Надутая кукла!

Мисс Фэншо вяло и равнодушно поведала о причинах своего изнеможенья. Ей
не курили фимиама, не расточали любезностей, кокетство ее не попадало в
цель, тщеславие потерпело крах. Она негодовала.

- Но теперь-то мисс де Бассомпьер уже здорова? - спросила я.

- Конечно, здорова, как мы с вами. Только она ужасная притворщица и
корчит из себя больную, чтоб с нею носились. И вы бы посмотрели, как старый
вдовец укладывает ее на софу, а "мой сын Джон" запрещает ей волноваться и
прочее. Отвратительное зрелище!

- Оно не было бы столь отвратительно, если б предмет забот изменился и
на месте мисс де Бассомпьер оказались вы.

- О! Ненавижу этого Джона! "Мой сын Джон".

- Да кого вы означаете этим именем? Мать доктора Бреттона никогда его
так не называет.

- И напрасно. Шут гороховый!