почему-то всех жалко. Даже каких-нибудь змей, скорпионов и
террористов. Даже самых отвратительных тварей жалко, и все,
и ничего не могу с собою поделать.
бесполезное чувство. И жалельщики - это самые вредные люди.
Они всегда мешали всему самому передовому. Мы им, кстати,
тоже никакого эликсира давать не будем.
ждет такая же участь. Я тебе вычеркну Симыча, а ты меня
лишишь эликсира и будешь смотреть, как я старею, седею,
теряю зубы...
так обо мне думаешь? Ты будешь жить вечно, но я тебя сделаю
бесчувственным. Я знаю, как это делать. Одна маленькая
операция, и ты станешь как истукан. На твоих глазах можно
будет кого угодно резать на куски. Пусть он будет корчиться
в муках, плакать и стенать, твоей души это никак не
затронет. Ты будешь спокойно поглощать пищу, пить вино,
наслаждаться светом солнца, ароматом цветов и женскими
ласками.
бьют, я не буду страдать вместе с ним?
ответил Эдик. - Зачем же страдать кому-то еще?
Это чувство жалости или сострадания, или черт его знает, как
его называть, мне давно надоело. Оно мне портило всю мою
жизнь, мешало моей карьере и лишало меня аппетита. Зачем
оно мне нужно, если оно не приносит мне ничего, кроме вреда?
есть мне так кажется, что я обещал, хотя на самом деле я
теперь уже даже не уверен, что такой разговор состоялся на
самом деле, а не приснился мне и не прибредился. А если
этот разговор, как и все остальное, я просто вообразил, то
почему же силой воображения я не могу закончить свои
приключения и вернуться к себе в Штокдорф?
свое воображение, по- моему, даже впал в какое-то такое
трансцендентальное состояние. А если этот разговор, как и
все остальное, я вижу: нет, я не в Штокдорфе. Но и не у
профессора, а в своем гостиничном номере. Искрины нет. А
возле кровати валяются листки текста, выдранного из книги.
Я подобрал их и стал читать. И текст мне показался
знакомым, как будто я его читал уже раньше, а может быть,
даже писал.
разноцветными карандашами. Пометки были в основном
негативного свойства и довольно однообразны. Где-то было
написано: "Нехорошо!" или "Ну это уж слишком!!!" (так прямо
там три восклицательных знака и было). Я стал эти листочки
просматривать, зачитался и стал думать, может, где-то
чего-то и слишком, но чего уж тут нехорошего? Наоборот,
очень даже неплохо!
эти годы она аккуратно записывала свои наблюдения над жизнью
в имении, называя хозяина имения или Батюшка, или просто Он
с большой буквы. Но записи со временем становятся короче,
однообразнее и унылее. Иногда даже прорываются жалобы, что
ее лучшие годы потрачены зря, и намеки на то, что хотелось
бы когда-то возвратиться домой.
того, что мы все стареем".
заведенному распорядку: подъем, молитва, пробежка вокруг
озера, завтрак, работа, выездка на Глаголе, а затем опять
работа, работа с короткими перерывами на обед и отдых и
только к вечеру, как всегда, заучивание новых слов из Даля и
перед самым сном "Хорошо темперированный клавир".
любит, когда в нее смотрят другие. Степанида жалуется, что
даже еженедельную серию "Даллас" они с Томом смотрят тайком,
приглушив звук до предела.
оживления и надежд в Отрадном. Это когда московские вожди
начали качуриться один за другим. В этот период Он сам
вечерами выходил к гляделке, с удовольствием смотрел
похороны, внимательно слушал все сообщения и комментарии по
поводу кремлевских перемен и интриг, иногда толкая локтем в
бок Зильберовича:
глыб, больше внимания уделял выездке Глагола, часто шутил, и
даже Его сексуальная активность в эти дни возрастала.
заглотчики ставили на его место другого, еще старее, и все
шло своим чередом.
немощным старикам пришел наконец вождь молодой и здоровый, с
двумя высшими образованиями. Комментаторы по гляделке
наперебой нового восхваляли, что умный и остроумный, костюмы
заказывает только в фирме "Диор", читает в подлиннике
Вольтера и тайком в церковь ходит. Этому-то вождю направил
Батюшка секретное послание с указанием коммунистическую
партию распустить и восстановить в России традиционную для
нее монархическую форму правления.
нового вождя сильно перехвалили. Костюмы от Диора он носит,
но в церковь ходит навряд ли, а в подлиннике читает
исключительно Ленина.
мусор, перестал даже спрашивать, что там, в Москве деется и
вернулся к неизбывному своему труду.
перелом. Он и дальше громоздил свои глыбы, но все с большим
трудом и с меньшим желанием. Да и память стала слабеть, и с
заучиванием пословиц дело шло все хуже и туже: шесть новых
пословиц выучит, восемь старых забудет. Иногда к случаю
хочется какую-нибудь пословицу ввернуть, наморщит лоб,
пальцами щелкает, ан нет, не припоминается. Хорошо еще,
если есть Зильберович поблизости, а без Зильберовича беда,
да и только.
вовсе сошли на нет, и совсем скучно стало в Отрадном.
Батюшка, теряя веру в свое предназначение, стал попивать
(все чаще выгребала она из Его кабинета бутылки из-под виски
и содовой). И вдруг такое письмо.
чего. Сегодня утром я проснулась чуть позже обыкновенного,
и, смотрю, Тома со мной уже нет. Я подумала: ушел на
конюшню. Ну ладно. Встала, прибралась, пошла клинить к
Нему. Тем более, что время было, когда Он бегает. Гляжу:
в спальне все застелено, как будто и не ложились, а кабинет
тоже убран. На столах ни одной бумажки, не считая какого-то
медицинского журнала. До завтрака время было еще много, я
пошла на конюшню, спросить у Тома, не знает ли он, не
случилось ли чего. Но в конюшне Тома не было. Я бы не
удивилась, но там не было не только Тома, но и Глагола.
Пошла искать еврейчика, у него дверь заперта, а во дворе его
тоже не видно. Ну я все еще ничего такого не думала,
думала, может, они все вместе поехали, допустим, к
ветеринары. Хотя все было как-то чудно, поскольку ветеринар
южели (19) к нам приезжает сам, а если надо, то Том с
еврейчиком сами могли управиться. Он такими делами не
занимается.
только когда пришла на брекфаст (20). Когда я туда пришла,
там уже сидят Жанета Григорьевна с мамашей, и обое
заплаканные. Я спрашиваю, чего случилось? Говорят, ничего.
Спрашиваю, где же Батюшка? Говорят, его больше нет и не
будет. Умер, что ли? Смотрю, Клеопатра Казимировна как-то
так дергается, отводит глаза в сторону и ничего не говорит,