Чтение 70–й страницы книги ~Самоубийство~

-- Можем вернуться в Москву раньше, -- ответил Дмитрий Анатольевич,
чуть задетый словами "не повезло". Они, разумеется, были сказаны в шутку, но
он давно привык к тому, что ему во всем везет.

Несмотря на снег и ветер, они перед обедом снова вышли на Круазетт и
вернулись минут через десять. "Уж слишком мрачно. Луна и звезды подражают
солнцу, тоже скрылись", -- сказал Ласточкин довольно угрюмо. Татьяна
Михайловна поднялась в их номер. Он ждал ее внизу. Разговорился со стариком
швейцаром. Тот очень хвалил русских.

-- Теперь у вас русских что-то мало.

-- Еще приедут. Это зависит от сезона и от года. В 1905 году, когда в
России были беспорядки, у нас чуть ли не все номера были заняты русскими, --
ответил швейцар.

Вдруг Ласточкин вспомнил, что Савва Морозов покончил с собой в Канн.
Почему-то это его взволновало. -- "Где? Господи, да в этой самой гостинице!
Конечно, здесь! Я помню твердо!"

Он перебил швейцара, уверявшего, что очень скоро установится прекрасная
погода: спросил о самоубийстве Морозова. Швейцар помнил это дело, но ответил
очень неохотно и старался перевести разговор.

-- Я хорошо его знал. В каком номере это было?

Старик ответил не сразу и с неудовольствием. Татьяна Михайловна
спустилась вниз. Они пошли завтракать. 351 Ласточкину уже без заказа
приносили к закуске русскую водку. Он выпил две рюмки, затем, почему-то
поколебавшись, сказал жене, что Савва Морозов покончил с собой в этом отеле.
Она тоже чуть изменилась в лице.

-- Где? Не в нашем номере?

-- Нет, не в нашем. Он жил в другом этаже.

-- Я мало его знала. Помнишь, он незадолго до своего конца был у нас на
музыкальном вечере? Хороший был человек, очень благородный. Ведь до сих пор
так и неизвестно, почему он покончил с собой?

-- Неизвестно. Без всякой причины. Это самое странное.

Татьяна Михайловна, разумеется, тотчас заметила резкую перемену в
настроении мужа. Между ними давно было нечто вроде телепатии, иногда
устанавливающейся между мужем и женой, которые нежно любят друг друга. Эта
телепатия, распространявшаяся даже на здоровье, с некоторых пор приносила им
нерадостные впечатления. Обоим казалось, что они уже перевалили через
гребень, и что начинается спуск; точно у них стало меньше жизненной силы,
создававшей их счастье. "Но ведь так должно быть у каждой четы, особенно
если нет детей", -- думала Татьяна Михайловна. Теперь она тревожно себя
спросила, что случилось. Телепатия показывала: что-то случилось, но не
говорила, что именно.

"У него была, помню, какая-то теория самоубийства", -- опять думал за
обедом Дмитрий Анатольевич. -- "Верно, что-то дикое? Странно, очень
странно".

Обеды в гостинице были такие, какие полагались богатым людям в то
время, не слышавшее о давлении крови, не считавшее калорий, не знавшее, что
соль грозит человеку смертельной опасностью: шесть или семь изысканных блюд;
многим обедавшим даже было неловко ограничиваться одним вином ко всем семи.
В Москве, возвращаясь поздно вечером, Ласточкины еще дома ужинали; почему-то
у них это шутливо называлось "седьмым ужином". В Канн обходились без еды на
ночь, тем более, что ложились рано, но для уюта оставляли себе что-либо в
номере. Дмитрий Анатольевич 352 приносил жене конфеты, и она съедала в
постели одну или две. Татьяна Михайловна покупала для мужа чаще всего грушу,
-- одну из тех французских груш, которые развозятся чуть ли не в шкатулках,
как драгоценности, и которые надо есть тупыми ложечками, -- да и то при
прикосновении льется сок. За окном и в этот день лежала такая груша. Татьяна
Михайловна перенесла ее на столик в гостиной. Они читали часов до
одиннадцати. Затем Татьяна Михайловна ушла в ванную, а Дмитрий Анатольевич
лег. При жене старался делать вид, будто внимательно читает.

Без всякой причины им вдруг овладела нестерпимая тоска, с мрачными
предчувствиями: болезни, особенно ее болезни, смерть, и даже не смерть, а
умирание. Он прежде почти никогда обо всем этом не думал. "И некому будет
закрыть глаза, либо ей, либо мне! Детей нет, друзей сколько угодно, но ведь
это все-таки чужие люди. Придут на похороны и забудут в тот же вечер, -- да
хотя бы и не забыли. Савве Тимофеевичу было легче, у него были только
друзья, жену он, кажется, не любил... Там внизу в этом самом ресторане он в
тот день ел такие же блюда, пил такое же вино, чувствовал ту же смертельную
тоску"...

Татьяна Михайловна вернулась в спальную, взглянула на нетронутую грушу,
и хоть было смешно обращать внимание на то, съел ли он грушу или нет,
перевела глаза на мужа и вздохнула. Оба спали плохо. Каждый чувствовал, что
и другой не спит, хотя притворяется спящим.

На другое утро Дмитрий Анатольевич вышел в корридор и, сам не зная, для
чего, разыскал номер Морозова. Двери были отворены, в первой комнате
работали горничные. Ласточкин заглянул и увидел диван, отодвинутый от стены,
-- "верно тот самый".

-- Monsieur désire? -- подозрительно спросила горничная, державшая в
руке половую щетку. Он что-то пробормотал в ответ и вернулся в свой номер. У
него дрожали руки и стучало сердце.

Накануне отъезда в Москву он прочел в газете, что в Чили упал огромный,
очень редкий по составу метеорит 353 и что его перевезли в музей. Газета
попутно объясняла, что метеоритами называются металлические массы, падающие,
обычно при раскатах грома, с огненным следом, с других планет на землю,
гаснущие и распадающиеся. Он подумал, что тут есть некоторое сходство с
человеческой жизнью: "Вдруг и мы так, после недолгого большего или меньшего
свечения, переносимся из одного мира в другой?" Эта аналогия впрочем
показалась ему несостоятельной и даже дешевой.

Вечером он вскользь сказал жене, что в Чили упал редкостный метеорит.

-- Ну, и что-же? -- спросила Татьяна Михайловна, чуть подняв брови. Она
почувствовала, что Митя говорит не совсем вскользь и немного преувеличивает
небрежность тона.

-- Ничего, разумеется. Я упомянул так.

-- Верно, это как-нибудь связано с теорией Эйнштейна?

-- Ни малейшего отношения. Твои научные познания, Танечка, оставляют
желать лучшего, -- пошутил Дмитрий Анатольевич.

-- И научные, и всякие другие. Но уж слишком ученые книги ты стал
читать, Митенька, это тебя верно утомило, -- полувопросительно сказала
Татьяна Михайловна и, не получив ответа, добавила: -- Читал бы лучше романы.
Прекрасный этот роман Буалева, я его сегодня кончила.

-- Прочту в дороге, не прячь его в сундук.

-- Хорошо, положу в несессер. Сегодня вечером буду укладывать вещи.

-- Я тебе помогу.

-- Не надо, поможет горничная, ты и не умеешь. Читай себе в холле "Le
Temps".

Летом 1912 года Ленин неожиданно переехал из Франции в Краков. Это
вызвало в партии удивление и досаду: его стычки на парижских собраниях с
меньшевиками и эс-эрами были главным развлечением и даже главным делом левой
русской колонии. "Остался без 354 библиотек, переехал, чтобы быть поближе к
России", -- объясняли большевики. Собственно, эти слова означали лишь то,
что русские газеты приходили в Краков днем или двумя раньше, чем в Париж.
Более осведомленные люди приводили другую причину: польские и
австро-венгерские власти из ненависти к царскому правительству никак не
препятствуют перевозке в Россию агитационной литературы. Впрочем, ее
перевозилось не так много.

Ленин не любил засиживаться на одном месте и малые города предпочитал
большим. В Париже его утомляли беспрерывные посещения товарищей, их вечная
болтовня, необходимость придумывать для них видимость работы, которой вообще
было мало и которую они в большинстве исполняли плохо. В Польшу он взял с
собой очередных "ближайших" друзей, Каменева и Зиновьева. Скоро там
оказалась и Инесса Арманд.

Это был, вероятно, самый счастливый период во всей его жизни. Он жил то
в Кракове, то в местечке Поронине. Говорил, что польская деревня напоминает
ему русскую. Товарищей было гораздо меньше, чем в Женеве или в Париже,
"склока" теперь проявлялась главным образом в письмах или в печати, -- это
тоже было гораздо приятнее. Такой тихой жизни он никогда не вел. В сущности
вся его жизнь заграницей была с внешней стороны вполне мирной и даже
"мелкобуржуазной". У него всегда были две чистенькие комнаты. Он ежедневно
вставал в восемь часов утра, совершал натощак небольшую прогулку, затем
завтракал и садился за работу, при чем в его комнату никто не имел права в
эти часы входить. В два обедал, потом снова работал, в пять уезжал из дому
на велосипеде, обычно в окрестности. В Кракове близкие к нему эмигранты
делились на "прогулистов" и "синематистов". Он считался крайним прогулистом.
Позднейшие восторженные рассказы о том, будто "Ильич работал по 18 часов в
сутки", были выдумкой. Он никак не был ленив, но работал не больше любого
чиновника или служащего, скорее даже меньше. Прогулки, зимой еще катанье на
коньках или, где было можно, на лыжах, отнимали много времени. Он очень
заботился о здоровье: шутливо 355 говорил, что здоровье члена партии это
"казенное имущество", которое растрачивать запрещается. По вечерам принимал
очередных приятелей и болтал с ними, затем еще выходил опускать в ящик
письма: нужно, чтобы уходили тотчас.

Инесса Арманд сделала большие успехи в партийной метафизике,
разобралась кое-как в практических делах, уже знала, кого надо особенно
ненавидеть. Ленин попрежнему называл прохвостами громадное большинство
русских и иностранных социалистов. Из иностранцев предметом его особенной
ненависти был теперь Карл Каутский, который, в дополнение к другим своим
позорным поступкам, отказался быть "держателем" русских партийных денег и
третейским судьей в связанных с ними делах.