учиться. Актрисой станете. Ой, как это - здорово.
вас люблю, Владимир Михайлович.
пришла, в те же сутки. И нечего уже крутиться и гадать, так или не так.
Это все".
оторвал голову от подушки, как опять страшная головная боль свалила его.
Все вдруг задрожало, заколебалось, предметы вышли из своих осей и
заструились, как вода, заломило и закислило в висках. И он сразу сделался
мокрым от пота. На секунду он даже потерял сознание и пришел в себя от
голоса Даши. Она полотенцем обтирала его лоб и чуть не заплакала.
вас оставлю?.. Надо же доктора вызвать!
Мне тоже кое-что надо вам сказать. Сядьте вот.
нем. - Сейчас же говори все, все. Не скажешь сейчас - уже никогда не
скажешь. Ты же знаешь себя, слабак". Он посмотрел на нее и поскорее отвел
глаза - не мог. Он глядел на нее - такую хорошую, покорную, целиком
принадлежащую ему, и не мог ничего сказать.
дня тебя вызовут и спросят именно о ней, и как ты будешь вертеться? Говори
все сейчас же! Ну, ну, ну!"
что я вам наговорила! И еще обманула, не пришла! А вы тот, тот, тот! А все
это, - она кивнула на пустую бутылку от водки, - из-за вашей
неустроенности. Вас очень больно и ни за что обидели, вот вы... А со мной
вы не будете пить. Вот увидите, не будете, вам самому не захочется.
этим, вот с такими именно словами и шла к нему.
скажу. Пропустил нужную минуту".
берется страх? Не шкурный, а другой. Ведь он ни от чего не зависит. Ни от
разума, ни от характера - ни от чего! Ну когда человек дорожит чем-нибудь
и его пугают, что вот сейчас придут и заберут, то понятно, чего он
пугается. А если он уже ничем не дорожит, тогда что? Тогда почему он
боится? Чего?
мигом вернусь. Только не вставайте, пожалуйста.
она тихо.
Волчихи, и она меня напоила. И не только тогда, вот в чем беда! И я
встретил там отца Андрея Куторгу. Бывшего отца благочинного. Вы не знали
его?
Христе и двух учениках. Один предал явно, другой тайно и так ловко, черт,
подстроил, что даже имя его до сих пор неизвестно. Первый - явный - Иуда -
повесился, а вот что со вторым было - никто не знает. И кто он - тоже не
знает. Ох, сколько бы я дал, чтобы узнать!
ничего, наверно, жил! По-божески, остепенился, женился, забыл о своем
учителе. Еще, наверно, его во всем обвинял. Говорил небось: "Он и меня
едва не погубил. Так ему и надо!" А может быть, наоборот, ходил чуть не в
мучениках. Называл учителя "равви", "отче". "Когда мы однажды шли с равви
по Галилее...", "и однажды отче сказал мне...". Так, наверно, он говорил.
А вешаться ему было незачем, он ведь тайный! Это ведь явные вешаются, а
тайные нет, они живут! Так вот меня завтра призовут и спросят о Зыбине -
спросят: что вы о нем знаете? И я отвечу: "Ничего не знаю хорошего, кроме
плохого. Он меня чуть не погубил". - "Отлично. Напишите и распишитесь".
Напишу и распишусь.
чепуха, он - сегодня, я - завтра. Какая разница? Ну так что? Что вы мне
сейчас говорили?
Люблю, люблю! - Она повторила это как в бреду. Видимо, он тоже заразил ее
безумьем.
черт играл в нем, и ему было все уже легко и на всех наплевать. - Так-таки
любите? Здорово! А знаете, говорят, что у того, второго, не явного
предателя, была любящая жена. Наверно, так оно и было. Но вот мне
интересно, рассказал он ей что-нибудь или нет? Как вы думаете, Даша?
Наверно, рассказал, и та сказала: "Слушай, забудь об этом! Нельзя быть
таким чутким и мучить себя всю жизнь какой-то чепухой". Вот как сказала
она ему, наверно, та, любящая. Потому что любовь, Дашенька, это все-таки,
если посмотреть с этой стороны, - преподлейшая штука!
мертвец_.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Солнышко-то, солнышко какое сегодня, товарищ Сталин, а?
особая камера. Около нее не надо было ни стучать, ни кричать, потому что
это была даже и не камера вовсе, а карцер, и не простой карцер, а особый,
для голодающих. Этот зек сидел здесь четвертый день. Ему каждое утро
приносят хлеб и жестяную кружку с кипятком, кипяток он берет, а хлеб
возвращает. А сегодня и кипятка тоже не взял, это значит, с простой
голодовки он перешел на решительную, смертельную. О смертельных голодовках
коридорный обязан был немедленно извещать корпусного. Так он и сделал
сегодня утром. Корпусной пришел сейчас же и, подняв круглую железку, долго
смотрел на зека.
свернулся калачиком и покоился, как на перине. В обыкновенных карцерах
полагаются на ночь деревянные плахи: просто три или четыре плотно сбитых
горбыля. Их приносят в карцер в одиннадцать часов и забирают с подъемом в
шесть; они голые, они мокрые и сучкастые, и лежать на них очень трудно, но
в этой камере и таких не было. Заключенный лежал просто на цементе. Днем
лежать не полагалось, и корпусной для порядка стукнул пару раз ключом и
крикнул: "Эй, не лежать! Встаньте! Слышите, зек? Встаньте сейчас же!" И
отошел. А зек и не шевельнулся.
кажется, прокурор. Стой здесь, не отходи. Пойду докладывать.
начальника тюрьмы по оперативной части, выслушав все. - Хорошо! Я приду.
с товарищем Сталиным, да и днем тоже обращается к нему по нескольку раз,
но подумал и ничего не сказал. А только, выйдя от начальства, опять зашел
в коридор и объявил надзирателю:
чтоб рубашку не скидывал!