так, "как считают нужным".
что в реальности внезапно образовалась брешь, и оттуда,
расщепляясь на скручивающихся чернеющих лохмотьях в семицветные
лучики, пробился, ослепил меня свет жаркого солнца,
и я увидел тот исполком, колонны в псевдоантичном стиле и
нас двоих: меня и Мишку, устроившихся в тени на верхней ступеньке:
Мишка прислонился спиной, автомат - на коленях, мой
тоже под рукой, хотя и в том и другом - пустые рожки: нам не
выдали патронов; я пытаюсь раскурить "приму" - жалкая сигаретина
рассыпается в руках, но выбросить ее жалко: не всегда
теперь можно приемлимое курево купить; а Мишка смеется и в
стотысячный, должно быть, уже раз советует "завязать". И нет
пока страха, хоть и чужая земля вокруг, хоть и не понимаем
мы, зачем приходится нам сидеть, потеть без единого патрона
в обойме; ради чего, ради каких таких невнятных "национальных
интересов". Страха все-таки нет, потому что рядом земляк
(это очень важно, что мы оба из Питера: только в армии понимаешь,
что это значит на самом деле), мы вместе, а потому не
пропадем, хоть вы тут всем населением на уши встаньте. И так
нам легко и спокойно, что не обращаем мы внимания на пылящий
по дороге "газик", а когда все-таки обращаем, то оказывается
чуть ли не поздно...
черные от загара рожи; на мгновение мир застывает:
марево, стена пыли над дорогой, низкие домики поселка, сиреневые
горы на горизонте - а потом взрывается длинными очередями.
Нам кажется, мы двигаемся медленно, как во сне, медленнее
черепах, но на самом деле мы быстрее пуль, потому что ни
одна из них не успевает найти нас там, где мы только что сидели,
а из ступенек вылетает брызгами каменное крошево. Бренча,
вниз на асфальтовый пятачок площади падает Мишкина каска, а
сами мы уже сидим за колоннами, сжимая между колен бесполезные
автоматы, таращась друг на друга дикими глазами, и стрельба
продолжается; очереди полосуют фасад исполкома; а Мишка
зачем-то медленным движением вытаскивает из чехла штык-нож.
Я сразу понимаю, зачем, и делаю то же самое, хотя если эти
двое небритых и загорелых выйдут из машины и обойдут нас
справа или слева, то нам - хана, никаких шансов: ножики против
автоматов. И Мишка что-то шепчет, я читаю по губам (в
подобные минуты и не такому научиться можно) и тоже начинаю
вслед за ним шептать, повторять, как молитву, как заклинание:
"Господи, не дай им выйти из машины! Господи, не дай
им выйти из машины!".
Господь Бог, и внял-таки он неумелой молитве двух салаг:
молитве салаги-лейтенанта и молитве салаги-рядового - полагавших
себя минуту назад в полной безопасности; то ли эти,
небритые и загорелые, и не имели каких-либо особенных планов,
а просто так решили попугать. От нечего делать или по пьянке.
Потом уже, когда высадив по рожку, стрелки уехали восвояси
и все закончилось, мы на подгибающихся ногах спустились на
площадь и нашли там пустую бутылку из-под итальянского мартини.
Мишка потряс ее горлышком вниз над ладонью, растер капли,
понюхал. И, прищурясь, сказал очень серьезно: "На сегодня
прием посуды закончен. Тары больше нет." И мы захохотали,
засмеялись: громко, заливисто, изгоняя из себя липкий темный
страх - страх смерти...
А теперь человек, с которым я когда-то был породнен этим
страхом, ушел, умер. И значит, моя собственная жизнь в чем-то
опустела.
Сифорову Лузгин, возгласом своим вернув меня в реальность.
А Герострат, так, кажется, говорил Сифоров, увел за
собой из Центра двенадцать специалистов. Плюс Мишка Мартынов
и полковник Хватов получается - четырнадцать заложников.
Мишка жив?..
Иначе... Господи, пусть он будет жив. Пусть только он
будет жив.
тот, в котором мы побывали днем раньше. Пример необустроенности;
образчик того, как выглядели питерские подвалы
до вступления в нашу жизнь законов рыночной экономики:
темно, сыро, переплетения труб, местами - холодно, местами - жарко,
только что крыс не видно для полноты картины.
Впрочем, это не означает, что их здесь нет вовсе: попрятались,
скорее всего.
стояли ящики: ровно двенадцать штук. Узкие длинные - они
тем не менее ничем не напоминали гробы. Скорее я подумал бы,
что в них перевозят рулоны ткани или бумаги, но никак не человеческие
тела.
них, чтобы перевести дух, приготовиться к тому, что сейчас
увижу.
дожидаясь.
молчании двое сотрудников ФСК. Вид у них был удрученный.
Еще один снимал обстановку на видеокамеру; подрагивал в полумраке
ярко-алый огонек.
к ящикам.
лицо: человек средних лет с маленькими давно вышедшими
из моды усиками, руки сложены на груди, костюм помят, вымазан
чем-то белым, пустой мертвый взгляд полуприкрытых глаз.
Я понял, что имел в виду свидетель-водопроводчик, когда говорил
с придыханием: "лежит и смотрит". Герострат и тут сообразил
выкинуть коленце: ни у одного из мертвецов, упакованных
в ящики, не были закрыты глаза. Случайность? Нет, случайностью
здесь и не пахло. Герострат не допускает случайностей
подобного рода. И, думаю, он отлично сознавал, какой - открытые
мертвые глаза - эффект это будет производить на психику
стороннего наблюдателя.
его тяжелые размеренные удары должны слышать все, здесь
присутствующие) я пошел мимо ящиков, вглядываясь не более секунды
в каждое новое лицо.
в разной одежде: от трусов до полного комплекта
костюма-тройки. Один был совершенно гол, и на теле его я увидел
неглубокие, но, должно быть, чрезвычайно болезненные раны.
Болезненные, естественно, еще когда он был жив. Они покрывали
тело густой сеткой, и в ней угадывалась некая система.
Следы пыток? С Герострата станется...
Миновал последнего, вновь с шумом перевел дыхание. И мне тут
же стало чуть стыдно этого своего недавнего желания: пусть
кто угодно будет в ящике, но только не Мишка Мартынов, пусть
только ОН будет жив. Ведь эти двенадцать - они тоже люди, в
конце-то концов; у них остались, наверное, семью, дети...
Будь ты проклят, Герострат! За одно это ты лишил себя права
на существование. И уж будь уверен... Дай только до тебя добраться...
Как бешеную собаку!..
специалисты из вашего Центра.
разглядывая ближайший ящик. - До чего уже дошло... Вот
еще почему, Борис Анатольевич, его необходимо изолировать
как можно быстрее. Он не просто опасен, он - чрезвычайно опасен...
перед членами Своры, для него это не должно иметь особенного
значения, - сказал я. - СХЕМА... Пойдемте на свежий воздух.
Мне здесь трудно говорить.
закурил. Напряжение еще не прошло; я вдыхал дым жадно, надеясь
никотином притупить обострившиеся углы чувств.
он. - Говорят. Только ночью. Подъезжал. Какой-то
грузовик. Но что это был. За грузовик. И что из него выгружали.