Чтение 70–й страницы книги ~Утоли моя печали~

голосом:

- Может, мне заявление написать? На пенсию?

Вохмин оказался дома - чистил крышу от снега и попутно загорал,
раздевшись до пояса: на солнце уже припекало, хотя талая вода, сбегая по
сосулькам, падала на льдистую землю и в тени замерзала. Гостя он увидел еще
на подходе ко двору и, похоже, узнал, воткнул лопату и стал спускаться по
приставной лестнице.

- Как вас увижу, так у меня сразу сердце сосет, - признался Вохмин,
закуривая. - Опять чего-то стряслось, или что?

Два года назад благодаря своей многодетной семье - шестеро детей-погодков
- егеря не то чтобы освободили от уголовной ответственности, а научили, как
и что говорить, чтобы не сесть и пойти свидетелем. За безопасность на охоте
отвечал Вохмин, а если принять во внимание, что он по природной честности
своей молол на допросах, дескать, оборотень и так далее, то ему бы грозил
срок много больший, чем голландец получил за убийство.

Было тут чему сосать сердце...

- Я по старому делу, - слегка напряг его Бурцев. - Кое-какие новые факты
появились...

Егерю сразу стало холодно. Он натянул фуфайку на голое тело и прислонился
к забору.

- Чего ворошить-то? Николая нету, а голландец этот, говорят, освободился
и на родину уехал.

- Тут тоже кое-кто остался, по ком тюрьма плачет. Вохмин это понял как
намек в свой адрес и, видимо вспомнив о детях, стал приглашать в дом. А
ребятишек у него за эти два года прибавилось и стало восемь, последний лежал
в зыбке, висящей на очепе у печи. Изба была хоть и большая, но сплошь
заставленная самодельными кроватями и кроватками, и, если не считать
длинного стола и посудника, ничего тут больше не было. Тесаные желтые стены,
множество маленьких окон, толстенные лавки, чугуны в загнетке - словом,
семнадцатый век, чистота и нищета.

Умытые белоголовые и синеглазые дети в полотняных длинных рубашках, но
взгляды отчего-то как у беженцев. И вездесущий запах младенцев...

- У меня тоже есть ребенок, девочка, - ни с того ни с сего похвастался
Бурцев. - Второй год пошел.

- А! - занятый своими мыслями отмахнулся хозяин семейства. - Это дело
нехитрое... Одна беда.

Вохмин провел Бурцева в комнатку, где стояли сиротская железная кровать и
сейф с оружием, плотно затворил за собой дверь.

- Вот здесь я живу, - сказал он. - С женой больше не сплю, хватит. Она
сердится, а я запрусь и сижу. К ней же прикоснуться нельзя, она сразу
рожает.

Следователя, который научил егеря, что говорить на допросах, можно было
понять...

- У тебя дети красивые, - сказал Бурцев то, что думал.

- Это правда! - похвалился тот. - Дети у меня как ангелы... А по кому
тюрьма-то плачет?

- Ты фельдшера Сливкова знал?

Егерь кивнул на дверь и расслабился, понял, о ком речь пойдет.

- Мне-то с моей оравой не знать? Считай, он всех и принял. Рука легкая...

- Как ты думаешь, от чего он умер?

- Ну уж всяко не от этих колес. Вранье, что отравился. Он и водки-то
почти не пил, а чтоб заразу эту глотать...

- Так от чего же тогда? Наркотик нашли у него в желудке. И смерть
наступила по этой причине.

- Могли и накормить, - отмахнулся Вохмин. - У нас менты что делают?
Захотят кого наказать - ловят и бутылку водки в горло выливают. Потом в
вытрезвитель и права отберут. Попробуй докажи, что сам не пил.

- Кто же акушера хотел наказать? У него враги были?

- У него не было ни друзей, ни врагов, ни жены и ни детей. - Вохмин
печально усмехнулся. - Говорят, у него пырченка не работала. А когда у
мужика такое горе, его тянет на всякое непотребство...

- Таблетки глотать, например?

- Да не глотал он ничего!.. О покойнике плохо не говорят, но любил он
подсматривать за всеми. Бродит и бродит ночами... У него даже прибор ночного
видения был.

- За тобой подсматривал?

- Когда стал с иностранцами работать, - не сразу признался егерь. - Мне
запретили их домой приглашать. Ну, чтоб не видели, как мы живем... А один ко
мне напросился - отказать не мог. Немец Герхард, старик уже, в войну воевал
против нас и до Москвы дотопал... Целый вечер у меня пробыл, все ребятишек
по головам гладил - гут, гут. Руссише киндер гут... Конфетки им дает, а они
не берут. Герхард и обиделся, говорит, мол, киндер гут, но уж больно дикие.
Немец же, ничего не понимает... Я-то и не знал, что под наблюдением Якова
Ивановича нахожусь. Потом на меня анонимка пришла, я ни в зуб ногой - вроде
и не видел никто. Жена мне говорит, так акушер под окнами торчал. Она у меня
глазастая... Заметила его да отогнать постеснялась. Ребятишек принимал и
несчастный... А меня потом потащили, дескать, чего страну позоришь, почему
твои дети конфетки не взяли, мол, воспитывать надо. Чего их воспитывать,
если они не берут?

- А почему не берут?

- Да не берут, и все! Ну не берут! Не знаю почему... Меня же чуть тогда
из егерей не пнули, до последнего предупреждения оставили... Все голландца
мне поминали, дескать, ты виноват...

- Слушай, ты как-то обмолвился, будто Николай Кузминых - оборотень, -
вдруг сказал Бурцев. - Понимаю, ты с похмелья был... Меня другое интересует.
Странная это была семья, правда? Все любили и уважали, а никто о них ничего
толком не знает. А на тебя показывают, ты к Кузминых часто ходил, с Николаем
дружил.

- Ну ходил. Ну и что?

- Например, видел когда-нибудь у них дедушку, старца?

- Как же, видел, и не раз, - с готовностью сообщил Вохмин.

- Чей он был? Родственник или чужой?

- Дальний родственник, настоящий кержак. С длинной бородой ходил, до
пояса была, сивая такая.

- Ты с ним разговаривал? - ощущая волнение, осторожно спросил Сергей.

- Раза два, по случаю.

- Говорят, он уж рассудка от старости лишился?

- Ну да, лишился! - засмеялся егерь. - Нас с вами бы за пояс заткнул по
рассудку. Умнейший был старикашка, только говорил мало. Конечно, было у него
что-то непонятное...

- Что, например? - Бурцев сделал стойку.

- Как сказать... Я, когда первый раз пришел к ним, у Николая денег
занимал на мотоцикл... Дедушка этот подозвал и левую руку мою взял. Подержал
так с минуту и говорит, ну теперь ступай, теперь вся твоя родня спасется.

- Родня или род?

- Ну да, род. Род твой спасется. К чему сказал?.. А в другой раз я ночью
приходил, летом, деньги опять занимал... Он на улице стоял, воздухом дышал.
Пока Николай за деньгами ходил, мы с ним поговорили. Он про звезды
рассказывал, все наизусть знает, как астроном. И зрение было - я тебе дам!
Показывает мне пятно из звезд и спрашивает: "Сосчитай, сколько их там". Я
только девять различил, а он семнадцать!.. Говорит, по этому созвездию
древние определяли, зрячий ребенок или слепой. Я теперь своих ребятишек так
проверяю, они у меня стоят и звезды считают.

- И сколько же насчитывают?

- Кто сколько, а я меньше всех. Жена у меня самая глазастая, тоже
семнадцать видит.

- А как его звали, старца? - спохватился Сергей. Вохмин смутился, развел
руками.

- Вот не знаю!.. Дедушка да дедушка. У старых людей имени-то не
спрашивают, зачем оно?

- В чем он одет был?

- В чем?.. Да как все старики: рубашка, застегнутая на все пуговицы,
штаны и сапоги, хромовые, начищенные, в темноте даже блестят. А, еще
безрукавка была, собачья или волчья - не помню.

Он замолчал, услышав за стеной голос жены, воркующей с младенцем, и
перешел на шепот:

- А что, интересует этот дедушка? Его уж и на свете давно нет.

- Где схоронили, не знаешь? - Бурцев тоже стал говорить шепотом.

- Вроде, в Угличе. Они и Николая туда увезли

- Нет там ни дедушки, ни Николая...

- Как - нет?

- Нет, и все. Ладно, ты мне вот что скажи. Когда Сливков умер, твоя
глазастая жена была в больнице. Она что-нибудь там видела или нет?

В прекращенном деле находилось несколько объяснений больных и рожениц, в
том числе и Вохминой, и все практически одинаковы: никто ничего не видел и
не слышал...

Местные правоохранители подтягивали все к наркомании или самоубийству.

- Она, если что и видела, не скажет, - уверенно заявил Вохмин. - Хоть под
пыткой.

- Почему?

- Почему, почему... За детей боится. Такая орава, случись что...

- А если с ней поговорить? Сделай услугу, выручи. Мы же тебя выручали.

- Ох, не знаю. Аж сердце сосет, - загоревал егерь. - Она и мне не
откроется. Глазастая, но совсем не языкастая, молча живет.

Похоже, и дети в этой семье жили молча, потому что при таком обилии их за
стеной поддерживалась тишина, и лишь изредка едва слышно доносились
затаенный шепот и шаги на цыпочках.

И уже уходя из дома Вохминых, покидая этот долетевший до нашего времени