и церкви, и городню, и литейный двор... Казал ей, той, далекой, и объяснял
ей, и прикидывал - что примет, промолчит, от чего охмурит чело... Сжился с
этим и сам не замечал порою, как шевелит губами, как в забытьи дорогое
имя, шепотом сказанное, срывается с его губ. Он с нею входил в расписанный
храм, с нею глядел во вдохновенные, гордые свершенным трудом и тревожные
(по нраву ли пришло князю?) очи мастеров; он тихо спрашивал ее: а как
тебе? И пояснял то, что постиг из слов Алексеевых - о детском, юном
творчестве русских мастеров иконного письма, сравнивал с новогородскою
величавою иконописью, отдавал должное тверским изографам, молчаливо
соглашаясь с нею, что ему еще не достичь Михайлы Святого, и тотчас
возражая, что тем паче, тем злее и тверже должен он совокуплять страну и
русский язык! Михайло рассорил с Новым Городом! <А ты?> - прошала она
ревниво. <А я?> - И он терялся, не ведая, как и что ответить ей. Не
позабыли новогородцы низовского похода, устроенного Симеоном, не позабыли
и выплаченных тогда тысяч серебра... <А я?! Маша, Мария, ты помоги, не дай
ожесточеть, не дай утерять веры в себя!>
Опраксея (спали в разных изложнях, дак, верно, служанки донесли!). Симеон
померк, омрачнел, отговорился безделицею. Сам, в гневе, помыслил, не
переменить ли всех теремных баб. Да опомнил, понял, что слухи пойдут того
зазорнее.
присыпанные изнутри утолоченной глиной, уже встали печи, каких еще не
видали на Москве, и уже лепил мастер огромную восковую куклу малого
колокола, проверяя и выверяя, намерясь лить без швов, сперва выплавив из
земляной формы воск. И уже по Москве ходили слухи, один чуднее другого.
Глупые бабы распускали нелепые байки, уверяя, что чем больше пустых
сплеток пройдет по Москве, тем звончее сольются новые колокола...
небылое. Но потом приехали киличеи, прискакал татарин Аминь, на коем лица
не было, прибежали испуганные гости, кто и с полпути завернув, покинувши
товар. Уверяли, что и Орнач, и Хазторокань, и Сарай, и Бездеж, и прочие
грады бесерменские завалены трупами, люди харкают кровью и мрут, и казнь
та от Бога на всех тамо живущих: и на бесермены, и на татарове, и на
ормены, и на обезы, и на жиды, и на фрязы, и на черкасы - яко не бысть
кому и погребати их!
из ихней ватаги один польстился на даровой товар, набрал с мертвецов
узорочья да к утру и сам в жару лежит, и приятелей двое, что с им в шатри
были, такожде; а после и почали кровью харкать и в одночасье погинули
вси...
добра! А ходом, ходом в степь да по бездорожью, и уж каким грехом один у
нас, Нестерко, заболел дорогой. <Не кидайте, братцы!> - молит, а мы
плачем, да от него посторонь! Вот тебе конь, вот хлеб да бурдюк с водою, а
нас не замай, тово! Старшой у нас и лук наладил: стрельну, грит, ступай со
Христом! И тот плачет, и мы ревем, а с того токмо и спаслись! И уж
старшому-то у нас не первой снег на голову пал, грит: етая зараза от
людина к людину идет, дак в никоторый город не заходить, идти степью, и
тово, - на Русь бы не занести пакости той!
оттоле идущих, держать до трех и более дней и окуривать дымом платье...
прошла, выморив города ордынские, дальше на Запад, вдоль моря Понтийского,
в Болгарию и фряжские богатые земли, куда ее привезли в кораблях с зерном
и крысами генуэзские купцы...
Смотреть первый колокол, освобожденный от опоки, еще горячий,
темно-сверкающий, сбежалось едва ли не пол-Москвы. Симеон приехал с
Вельяминовым, Акинфичами и Кобылою. От металла шел истомный и душный
нутряной жар. Мастера шатало, литейные мужики все были взмокшие,
перемазанные и без конца пили и пили малиновый квас, что выставили им в
бочках по распоряжению великого князя.
чистый, негромкий, застывающий где-то в глубине звук. Наруже видать дымную
работу знатца, а талан, тайное знание, не всякому и литейному хитрецу
ниспосланное, познается токмо опосле, когда с высоты падут тяжелые звоны и
по чистоте, по густоте, по красоте гласа колокольного станет явен истинный
талан колокольного кудесника. И не в пудах веса, не в тяжести сугубая
хитрость (хотя и в них тоже!), но иной и зело тяжкий колокол глух и прост,
а другой - словно с горних высей песнь херувимскую вещает собою!
сапогами осколки опоки, и косит на полуопруженную бочку с квасом: черпнуть
ли оттоль и ему? И ей, призрачной Маше, тихонько говорит: <Слышишь?> И она
кивает, и будто улыбнулась даже, и отвечает: <Слышу!> - неслышная для
иных, и прохладным пальчиком трогает его щеку, и ему сейчас - потереться
обласканною кошкой о ее легкую твердую ладонь...
малиновым квасом. Симеону налил стопу:
во дворе Вельяминова. Самого Бориса с подручными усадили за стол в
повалуше, с князем и боярами вместях. Готовый колокол всю ночь охраняла
сторожа.
тоже в строгую меру, и держал себя, и речи вел толково, блюдя чин и место
свое. И даже Иван Акинфич опосле, весело подмигнув, изрек:
сказывал ей про мастера, про гордую его повадку, про то, что так и
надобно, что талан без гордости не талан и по мастерству должно уважение
имать к мужу.
соглашался с нею: <Да, Михайло Ярославич высокого ума и высоких доблестей
был муж в русской земле!>
влажным пальчиком, освежила чело, прикоснулась к персям, ароматом повеяла
над ресницами, примолвила: <Спи!>
на небосклоне ясным весенним днем, воспоминание печали и одиночества
коснулось-овеяло его напоследях. <Ну и пусть, - отмолвил он упрямо судьбе.
- Все одно она моя и со мной! И ничто и никто не будет, не сумеет, не
полюбит ее так, как я!> И теплое подступило к глазам, и защипало смеженные
вежды. Воскресшая юность? Печаль? Быть может, надежда? Непокорная ничему,
упрямая - точно жизнь, точно воздух, точно дыхание ее...
колокол (тут была сотворена разъемная опока, и мастер по горячему,
прочеканивал колокол, зачищая литейные швы), в Кремнике сотворили пир
силен для выборных, лучших людей со всей Москвы. И еще больший праздник
московитам створился, когда готовые колокола были подняты ввысь сотнями
кметей на многих долгих ужищах и первый малиновый звон необыкновенной
красы и силы потек над Москвою, на века означив одну из главных любовей
церковного храмоздательства россиян; дивны были завсегда на Руси звоны
колокольные!
Симеону явилось, когда к исходу лета прислал к нему на Москву с просьбою
суздальский князь Костянтин: да вдаст мастера сего отлить и ему великий
колокол ко храму!
вместе заместо вражды и котор учнет ставиться между Москвою и Суздалем
доброе согласие на грядущие годы. И пусть такого и не створилось потом, но
сама жажда любви, согласия и добра передается незримо, словно токи тепла в
темноте, и подчиняет себе, и утишает худые страсти и злобу. Верно, и
Костянтин Суздальский почуял, понял, внял упорному стремлению Симеона к
союзу и дружеству и в остатние, недолгие уже годы свои хотя наружно не
враждовал с московским властителем.
пасти военной беды и княжьих котор... Увы! Беда не прошла и которы не
кончились между князьями.
вестоношами, беда уже миновала Волок Ламской и близила к Москве, и князь,
еще ничего не зная, не ведая, отревоженно поглядел, подымаясь на коне к
Троицким воротам, почему-то на север и вспомнил опасного соседа
литовского, который нынче, слышно, начал гонение на христиан в Вильне,
посадив двоих лучших мужей своих - Нежилу и Кумца (в крещении Антония с
Иоанном) в узилище за прилюдное исповедание веры Христовой.
предчувствием беды. Он посилился отогнать смутную думу. Воротил домой,
принял Феофана и Матвея Бяконтовых с делами, принял юного Ивана
Родионовича, наследника великого отца и пространного сходненского имения.
Сына Родионова привел Иван Акинфич (вдова Родиона Несторыча сестрою
приходила Акинфичам), просил принять в службу, в ближнюю дружину князеву.
Семену мальчик пришел по нраву. <Примем?> - спросил он тихонько Машу,
продолжая привычную игру. И она, улыбнувшись, кивнула ему, смолчав.
Мужское дело, не бабье, набор дружины!
пыльный свиток из рук пропахшего конским потом, мокрого и пропыленного
насквозь вестоноши как раз когда собирался ехать к Богоявлению знакомиться
с новым игуменом, коего очень советовал ему приблизить к себе Алексий,
намекая, что тот сможет стать постоянным духовником великого князя. Семен
Максимов Альберт
Конан-Дойль Артур
Доценко Виктор
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Маккэфри Энн