Чтение 70–й страницы книги ~Цусима~

Адмирал, очевидно, думал про себя; раз он командующий, то он все, а
остальные офицеры и командиры - ничто. Его дело приказывать, разносить,
наказывать, иногда хвалить кого-нибудь, а подчиненные должны работать,
повиноваться, выкручиваться из разных затруднений и безропотно переносить
все его обиды. Этот человек верил только в силу принуждения. Он как
командующий 2-й эскадры видел залог успеха единственно в беспрекословном
подчинении всего флота его воле. И в этом ослеплении он подавлял всякую
инициативу своего штаба, своих младших флагманов, командиров судов и всего
личного состава эскадры. Ему хотелось, чтобы все смотрели на него как на
единственного человека, который знает, что надо делать и как надо делать.

Он сам себя произвел в гении. В этом была его беда. Постепенно на почве
неограниченной власти он фатально шел к тому, что превращал всех в жалкие
пешки своей прихоти и самодурства. Он загипнотизировал себя в уверенности,
что только в его руках держатся все нити и что эскадра немедленно
развалится, если он ослабит вожжи.

Правда, Рожественский обладал железной силой воли, но это хорошее
качество при отсутствии военного таланта только вредило делу и причиняло
всем лишь одно горе.

- Почему он не казнил ни одного матроса? - как-то спросил у писаря
Устинова.

- Подожди, после сражения их десятки будут висеть на реях. Слышал я об
этом разговор в штабе. А ты думаешь, что адмирал подобрел к нашему брату?

- Ничего не было бы удивительного в этом. Вместе умирать идем. А это
обстоятельство очень серьезное. Любой начальник может задуматься о своем
отношении к матросам.

- Только - не Рожественский! - рассердившись, воскликнул Устинов. - У
него ненависть в крови. Но, я думаю, не придется ему никого казнить. Если он
уцелеет от японских снарядов, то его убьют свои же матросы. Однако скажу о
нем: раньше разбойников вешали на крестах, а теперь наоборот - разбойникам
вешают на грудь кресты.

Писарь, рассказывая о лютости адмирала, привел много примеров, из которых
два особенно запомнились мне.

Вовремя стоянки в Носси-Бэ адмирал, проходя как-то по срезу, увидел
матроса, неправильно лопатившего палубу, - не вдоль, а поперек настила.

Адмирал подозвал вахтенного начальника и спросил, показывая на матроса:

- Что он делает?

- Палубу лопатит, ваше превосходительство, - не задумываясь, ответил
вахтенный начальник.

Адмирал задрожал, а его черные, как антрацит, глаза загорелись злобой.

Раздались выкрики:

- Вы, лейтенант Данич, даете мне идиотский ответ! Кто вы такой? Вахтенный
начальник или балерина, прогуливающаяся по судну? Разве не видите, что этот
болван лопатит палубу поперек настила?

Адмирал с искаженным лицом бросился к матросу, выхватил у него деревянную
лопату и всю ее обломал о его голову.

Приблизительно такой же случай произошел перед нашим приходом в бухту
Ван-Фонг. Адмирал, поднимаясь на мостик, услышал, как один комендор,
разговаривая со своим товарищем насчет обеда, произнес:

- Пусть начальство подавится этой гнилой солониной, а я даже не
притронусь к ней.

Когда он заметил адмирала, было уже поздно. Комендору пришлось предстать
перед грозными очами начальника. Загромыхали слова, раздельные, тяжелые, как
чугунные гири:

- Ты, стервец, что болтаешь? Тебе ветчины с горошком захотелось или
рябчиков в сметане?

Адмирал стоял на трапе, а комендор - на палубе. Ноги первого находились
на уровне плеч второго. Виновник, отдавая честь, откинул, голову назад и
застыл в жутком ожидании. Адмирал сказал ему еще несколько слов, а потом
своей тяжелой ступней, обутой в блестящий ботинок, ударил его по лицу и, не
глядя на свою жертву, поднялся на мостик.

Комендор глухо крикнул и повалился на палубу. Все лицо его моментально
превратилось в кровавое мясо. Он встал на колени; и замотал головою,
разбрызгивая по палубе красные пятна. По распоряжению вахтенного начальника
его отвели в операционный пункт. Там уже выяснилось, что у защитника родины
были разбиты передние зубы, рассечены губы и раздроблена переносица.

На верхней палубе мокрой шваброй стерли кровавые пятна. Броненосец
"Суворов" продолжал свой путь. На мостике, под раскинутым тентом, адмирал
сидел в кресле, расстегнув китель и подставляя легкому бризу волосатую
грудь, мрачный и усталый, как будто совершил тяжелый подвиг.

15. У ВОРОТ ЦУСИМЫ

Днем 13 мая погода значительно улучшилась. Дождя не было, и ветер заметно
стихал. Облака поредели, виднелись синие просветы, из которых то и дело
выглядывало солнце.

Эскадра наша приближалась к Корейскому проливу. Ход ее был девять узлов.

Полагая, что через час или другой встретимся с неприятелем,

все
приготовились к бою. Но, к нашему удивлению, на горизонте было пусто.

Только аппараты беспроволочных телеграфов, получая какие-то незнакомые
знаки, говорили о присутствии врага, пока скрывающегося за далью.

По-видимому, он переговаривался со своими разведочными судами.

Сигналом командующего было приказано крейсерам иметь пары на пятнадцать,
а броненосцам на двенадцать узлов.

До обеда и всю вторую половину дня производили эволюционное учение,
которое было первым после того, как присоединился к нам отряд Небогатова.

На "Суворове" то и дело взвивались в разной комбинации флаги. Пестрели
разноцветными полотнищами и мачты других судов, репетовавших

сигналы
флагмана. На мостиках происходила горячка. Все бинокли были направлены в
сторону броненосца, на котором находился командующий, - не прозевать бы с
выполнением того или другого его приказа. Однако и здесь с жестокой ясностью
проявились наши недочеты. Эскадра, представляя сборище самых разнотипных
судов, лишь с трудом перестраивалась в боевой порядок.

Кильватерная колонна постоянно ломалась, нарушаемая рыскающими в сторону
кораблями. Еще более неудовлетворительно обстояло дело с поворотами "все
вдруг". Некоторые суда, не поняв сигнала, делали в это время повороты
"последовательно", внося в маневр путаницу. А когда по сигналу с "Суворова"
эскадра переходила в строй фронта, то поручалась полная неразбериха.

Это были зловещие признаки.

Но в данном случае многих из нас интересовала другая сторона. Почему это
Рожественскому вдруг понадобилось у берегов Японии, перед самым боем,
заняться маневрами? Почему он раньше этого не делал,

когда

только
присоединился к нам отряд Небогатова? Ведь тогда можно было бы потратить на
это дело больше времени, и ничего не случилось бы, если бы даже на двое
суток мы пришли позднее в Корейский пролив. Неужели командующий забыл об
этом? Нет, тут были у него какие-то свои соображения, о которых мы можем
только догадываться. Вчера ночью он нарочно замедлил ход эскадры, а сегодня
напрасно провел несколько часов, занимаясь эволюционным учением.

Создавалось впечатление, что эскадра наша искусственно задерживается на
последней стадии ее пути. Не будь этого, мы прошли бы самую узкую часть
пролива, где находится остров Цусима, поздно ночью. А больше всего вероятий
было, что где-нибудь вблизи этого места сосредоточен японский

флот.
Возможно, что благодаря мглистой ночи и порядочному волнению, мешавшему
противнику раскинуть сеть разведочных судов, мы проскочили бы незамеченными;
возможно и другое - нас все равно разбили бы. Во всяком случае хуже того,
что с нами случилось потом, не могло быть. Но все расчеты Рожественского
сводились, очевидно, к тому, чтобы встретиться с противником 14 мая и чтобы
сражение произошло обязательно в день коронования "его императорского
величества".

Многие матросы, дружившие между собою, давали друг другу свои домашние
адреса, наказывая при этом:

- Если что случится со мною, то сообщи, дружок, моим родственникам все
подробно.

- Хорошо. Ты тоже. Обо всем напиши.

- Есть такое дело.

В это время лица у них были серьезно-озабоченные. Они разговаривали об
ожидаемой смерти так же просто, как разговаривают крестьяне о заготовке дров
на зиму или о том, что на таком-то участке земли пора скосить овес.

Потом глаза матросов загорались надеждой.

- Может быть, живы останемся. Тогда кутнем.

- Обмоем, браток, душу. Я достану иностранный ром. Забыл только, какой
фирмы. Но я по фасону бутылки узнаю. Этот ром такой крепости, что один пьет,
семеро пьяны бывают.

К разведочной службе и на этот раз, как и накануне, командующий отнесся с
полной пренебрежительностью. Это

беспримерное

отсутствие

какого-либо
интереса к тому, что делается у неприятеля, продолжало удивлять многих.

Для чего в таком случае находились при эскадре легкие быстроходные
крейсеры, боевое значение которых было совсем ничтожное?

Ночь была облачная, темная, с редкими звездами. На море держалась мгла.

Дул ветер в три-четыре балла.

Приближались к району, где уже можно было встретиться с японскими
разведчиками; эскадра несла только часть огней. Трудно было обойтись совсем
без них, так как при такой скученности судов

могло

бы

произойти
столкновение. Но были приняты все меры к тому, чтобы не открыть своего
присутствия противнику. С этой целью ослабили

гакобортные

огни,

а
отличительные фонари были открыты только во внутреннюю сторону строя.

Топовые лампочки выключили

совсем.

Получили

запрет

пользоваться
беспроволочным телеграфом. С этой стороны все обстояло как будто хорошо,
разумно. Но вот на клотиках мачт флагманского броненосца, передавая какое-то
приказание командующего, замигали световые вспышки. Такие же

вспышки
засверкали на клотиках и других кораблей, что означало - данный сигнал
принят и понят. Получилось впечатление, как будто на мачтах всех судов