страсти к перилам уже пульсирующего балкона: еще миг, и он
снимется - прямо в абрикосовую мглу влажного веера; он снимался
- после чего, бывало, освещенный облик в дальнем окне сдвигался,
- и Ева опять превращалась в ребро, которое опять обрастало
плотью, и ничего в окне уже не было, кроме наполовину раздетого
мултана, читающего газету.
вымыслом и действительностью, то я готов был примириться с
обманом. С чем я отказывался примириться - это с вмешательством
мучителя-случая, лишавшего меня предназначенной мне услады.
"Savez-vous qu'a dix ans ma petite etait folle de vous?" -
сказала мне дама, с которой я как-то разговорился на чае в
Париже, - а малютка успела выйти замуж и жила где-то за
тридевять земель, и я не мог даже припомнить, заметил ли я ее
некогда в том саду, на террасе теннисного клуба, около укромного
грота. И вот теперь совершенно так же, случай (а также и
некоторая перемена в уменьшившемся и как бы поблекшем почерке
моей любимой) отказал мне в предварительном взгляде сквозь
сияющее стекло щели, в этом предвкушении и обещании - обещании,
которое не только так соблазнительно симулировалось, но должно
было быть благородно выполненным. Как видите, моя фантазия
подвергалась Прустовским пыткам на прокрустовом ложе, - ибо в то
утро, 22-го сентября 1952-ro года, когда я спустился за почтой,
чистенько одетый и весьма желчный швейцар, с которым я был в
отвратительных отношениях, начал меня корить за то, что недавно
какой-то Ритин собутыльник, провожая ее домой, "заблевал как
собака" ступени подъезда. Пока я слушал его и давал ему на чай,
а затем слушал вторую, более учтивую версию происшествия, я
смутно подумал, что одно из двух писем, пришедших с той
благословенной почтой - верно от Ритиной матери, довольно
неуравновешенной дамочки, которую мы однажды посетили на Кэйп
Коде и которая с тех пор, в частых письмах - пересылаемых с
постоянного адреса моей Нью-Йоркской конторы в различные места
моего пребывания - все говорила мне, как удивительно ее дочь и я
подходим друг дружке и как чудно было бы, если мы бы женились;
другое письмо, которое я вскрыл и быстро просмотрел в лифте,
было от Джона Фарло.
устойчивостью свойств и судьбы, которую приобретают литературные
герои в уме у читателя. Сколько бы раз мы ни открыли "Короля
Лира", никогда мы не застанем доброго старца забывшим все
горести и подымавшим заздравную чашу на большом семейном пиру со
всеми тремя дочерьми и их комнатными собачками. Никогда не уедет
с Онегиным в Италию княгиня Х. Никогда не поправится Эмма
Бовари, спасенная симпатическими солями в своевременной слезе
отца автора. Через какую бы эволюцию тот или другой известный
персонаж ни прошел между эпиграфом и концом книги, его судьба
установлена в наших мыслях о нем; и точно так же мы ожидаем,
чтобы наши приятели следовали той или другой логической и
общепринятой программе, нами для них предначертанной. Так, Икс
никогда не сочинит того бессмертного музыкального произведения,
которое так резко противоречило бы посредственным симфониям, к
которым он нас приучил. Игрек никогда не совершит убийства. Ни
при каких обстоятельствах Зет нас не предаст. У нас все это
распределено по графам, и чем реже мы видаемся с данным лицом,
тем приятнее убеждаться, при всяком упоминании о нем, в том, как
послушно он подчиняется нашему представлению о нем. Всякое
отклонение от выработанных нами судеб кажется нам не только
ненормальным, но и нечестным. Мы бы предпочли никогда прежде не
знать соседа - отставного торговца сосисками, - если бы
оказалось, что он только что выпустил сборник стихов, не
превзойденных никем в этом веке.
истерическое письмо от Джона Фарло. Я знал о смерти его жены, -
но я, конечно, ожидал, что безутешный вдовец останется до конца
жизни тем скучноватым, Чопорным и положительным человеком, каким
он всегда был. Теперь он мне писал, что после короткого
пребывания в Соединенных Штатах он вернулся в Южную Америку и
решил передать все дела, которыми он управлял в Рамздэле, одному
из тамошних адвокатов, Джеку Виндмюллеру, общему нашему
знакомому. Особенно он казалось рад был освободиться от
"Гейзовских компликаций". Он только что женился на испанке. Его
вес увеличился на тридцать фунтов с тех пор, как он бросил
курить. Совсем молоденькая жена была лыжной чемпионкой. Они
собирались провести медовый месяц в Индии. Так как он
намеревался посвятить себя, как он выражался, "интенсивному
производству семейных единиц", он не мог уж находить время,
чтобы заниматься моими делами, которые он считал "очень
странными и довольно раздражительными". От каких-то людей,
любящих всюду совать нос - и образовавших, по-видимому, целый
комитет с этой целью, - он получил сообщение о том, что
местожительство маленькой Долли Гейз окружено тайной, а что сам
я живу "с известной в некоторых кругах разводкой" в Южной
Калифорнии. Отец его жены был граф и крупный богач. Семья,
нанимавшая в продолжение последних пяти лет Гейзовский дом,
теперь желала его купить. Он советовал мне предъявить пропавшую
девочку немедленно. Он сломал себе ногу. К письму был приложен
цветной снимок Джона, еще целого, и смуглой брюнеточки в белой
шерсти. Они сладко улыбались друг дружке среди синих снегов
Чили.
же, теперь по крайней мере мы выследим - как вдруг второе письмо
заговорило со мной деловитым голоском:
будет огромный. Думаю, что он поспеет как раз к Рождеству. Мне
тяжело писать это письмо. Я схожу с ума, оттого что нам не на
что разделаться с долгами и выбраться отсюда. Дику обещана
чудная служба в Аляске, по его очень узкой специальности в
механике, вот все, что я знаю об этом, но перспективы просто
замечательные. Прошу прощения, что не даю домашнего адреса, но я
боюсь, что ты все еще страшно сердишься на меня, а Дик не должен
ничего знать. Ну и городок тут. Не видать кретинов из-за копоти.
Пожалуйста, пришли нам чек, папа. Мы бы обошлись тремя- или
четырьмястами, или даже меньше, за любую сумму спасибо, ты мог
бы, например, продать мои старые вещи, потому что, как только
доедем до Аляски, деньжата так и посыплются. Напиши мне,
пожалуйста. Я узнала много печали и лишений.
синего седана, опять был один. Когда я читал письмо, когда
боролся с исполинской мукой, которую оно во мне возбуждало, Рита
еще спала мертвым сном. Я взглянул на нее: она улыбалась во сне.
Поцеловал ее в мокрый лоб и навсегда покинул: на днях бедняжка
хотела меня навестить тут, но я не принимаю выходцев с того (для
вас "этого") света. Нежную прощальную записку я прилепил
пластырем к ее пупочку - иначе она, пожалуй, не нашла бы ее.
дружок, и, как только я нашел уединенное место, я без трепета
отрепетировал насильственную смерть мистера Ричарда Ф. Скиллера.
В багажном отделении автомобиля - неиссякаемом в смысле сокровищ
- я нашел свой самый старый и самый грязный свитер, и его-то я
повесил на сук, в безответной роще, куда меня привела лесная
дорога, отделившаяся от шоссе. Выполнение приговора было
подпорчено каким-то затором в действии гашетки. Мало мне
понятный предмет у меня в руке, вероятно, нуждался в смазке, но
я не хотел терять время. Обратно в автомобиль пошел серый
мертвый свитер с добавочными дырками в разных местах; и, снова
зарядив теплого еще дружка, я продолжал путешествие.
она давала, был "До востребования, Коулмонт" (не в Виргинии, и
не в Пенсильвании, и не в Теннесси - и вообще не "Коулмонт" - я
все замаскировал, моя любовь). Выяснилось, что это торговый
городишко в восьмистах милях на юг от Нью-Йорка. Я решил было
ехать без остановки, но не дотянул и на заре заехал отдохнуть в
мотель недалеко от Коулмонта. Я был уверен почему-то, что этот
Скиллер в свое время торговал подержанными автомобилями и, может
быть, тогда познакомился с моей Лолитой, когда подвез ее в
окрестностях Бердслея - в тот день, например, когда у нее
лопнула шина по дороге на урок музыки; впоследствии он, видимо,
попал в какую-то беду. Труп казненного свитера, лежавший на
заднем сидении, все норовил - как бы я ни располагал его складки
- обнаружить разные очертания, относившиеся к ТраппуСкиллеру, к
вульгарности и похабной добротности его тела, и, с целью
нейтрализовать его грубый и порочный вкус, я решил привести себя
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Перумов Ник
Бажанов Олег