сплющились, и города съежились, точно в испуге, и втянули свои окраины,
как улитка рожки. Правду сказал старый поэт, что с Олимпа взору богов
открывался поистине дивный вид. Можно было подумать, что валансьенские
кружевницы подражали в своих узорах очертаниям этих городов и дорог:
бахрому кружев крученого шелка и вязь тончайших сплетений напоминает вид
этих мест. И я подумал: все, что я вижу с высоты - артерии дорог и узел-
ки городов и селений, - это и есть государство, и каждый узелок, чей шум
не доносится в нашу высь, - это тысячи людей, и ни один из этих людей не
откажется умереть, защищая свою лавчонку, свой курятник. И еще я поду-
мал, что эмблема моего императора - пчела, а эта Англия, конечно же, -
тенета паука.
такую переделку...
любезно вставил я.
вили меня страдать, и тем сильнее, что многое в них справедливо. Аэро-
навт всегда честолюбив, сэр, - как же иначе? Публика, газеты на время
утоляют его честолюбие: аэронавту льстят, его приветствуют, ему рукопле-
щут. Но в глубине души люди ставят его не выше шута - и едва его трюки
приелись, как он уже забыт. Однако удивительно ли, что сам он не всегда
помнит, кто он в глазах публики. Ведь он-то отнюдь не считает себя шу-
том, клянусь богом!
обратно.
я сам наблюдаю, может направить честолюбивые мечты людские на иные цели.
Вот деньги, и позвольте в придачу заверить вас, что вы не укрываете
преступника. Сколько времени "Люнарди" может продержаться в воздухе?
сов на двадцать, самое большее - на сутки.
какова наша высота?
нектар! Александров пир!
все миры, покорять больше некого, смахни слезу и передай мне штопор. Иди
и ты, Дьюси, новый потомок Дедала; ежели ты и не голоден, то я весьма не
прочь закусить, и Овценог тоже проголодался. Впрочем, с какой стати тут
единственное число? У овцы ведь не одна нога. Надобно сказать: Овечьи
ноги проголодались.
(в выборе этом выразилась едва ли не вся его натура), и мы принялись
трапезничать. Далмахой болтал без умолку. Он обращался к Овценогу неб-
режно и бесцеремонно, именуя его то Александром Македонским, то гордым
шотландцем, то божественной Клариндою. Он избрал его профессором супру-
жеской дипломатии Крэмондской академии. Наконец, он передал ему бутылку
и попросил произнести тост, а еще того лучше, спеть песню.
истине наверху блаженства.
емый! - заключил он.
заморозил безжалостный холод. Бальный мой наряд нисколько от него не за-
щищал, и, кроме того, меня неодолимо клонило ко сну. Есть я не стал, но
выпил стакан Овценогова виски и забрался под кучу пледов. Байфилд забот-
ливо помог мне ими укрыться. Уж не знаю, уловил ли он нотку сомнения,
когда я его поблагодарил, но так или иначе он почел своим долгом меня
успокоить.
мне нравиться.
дружно распевали какую-то бессмыслицу. Что-то они уж очень расшумелись,
вяло подумал я. Байфилд пытался их утихомирить, но, по-видимому, безус-
пешно, ибо проснулся я оттого, что Овценог споткнулся об меня, показывая
при помощи пустой бутылки, как надобно метать заостренную палку.
него даже слезы текли от дурацкого смеха. - Дядюшка его матери участво-
вал в якобитском восстании в тысяча семьсот сорок пятом году. Извините,
что разбудил вас, Дьюси. Бай-бай, крошка!
опасность. Я повернулся на другой бок и снова задремал.
тотчас ощутил острую боль в голове, точно в виски мне вбивали клинья.
Кто-то громко выкрикнул мое имя, и я порывисто сел; в лицо мне хлынул
поток лунного света, и, ослепленно мигая, я увидел взволнованное лицо
Далмахоя.
раскинув руки и ноги, точно огромная кукла. Поперек его колен, упершись
головой в какой-то ящик, лежал Овценог, глядя вверх, и довольно улыбал-
ся.
никакого сладу... совсем не умеет пить. Нашел себе забаву - выкинул за
борт весь балласт. Байфилд вышел из себя, а уж это хуже некуда. Вот мне,
скажу не хвалясь, самообладание сроду не изменяло. Овценога было не
сдержать... Байфилд оглушил его, да поздно... И оба мы свалились без па-
мяти... Овценог решил позвать на помощь. Дернул веревку, думал, звонок,
да и оборвал ее. А раз веревка оборвалась, "Люнарди" уже на землю не
спустить, вот какая чертовщина.
Овценог.
рытый изморозью. Все канаты и веревки тоже словно оделись серебром или
ртутью. И среди всего этого сверкания чуть ниже обода и по крайней мере
футах в пяти за пределами досягаемости болталась оборванная веревка от
клапана.
да потрудитесь не терять головы.
ладонями виски. - Но, дорогой мой сэр, я вовсе не испугался, если вы это
имеете в виду.
читатель простит мне, ежели я лишь едва коснусь того, что происходило в
следующие две-три минуты, которые и поныне вспоминаются мне снова и сно-
ва и преследуют меня в страшных снах. Во тьме удерживать равновесие над
пропастью, вцепившись в заиндевевший канат, дрожа от холода и страха;
карабкаться вверх и чувствовать, как все внутри замирает и проваливает-
ся, словно ведро в бездонный колодец... Должно быть, на эту отчаянную
попытку меня подвигла невыносимая боль в голове, да еще то, что уж очень
трудно было дышать; так зубная боль гонит человека в кресло дантиста. Я
связал разорванные концы веревки и соскользнул обратно в корзину, потом
дернул за веревку и открыл клапан, другой рукою отирая пот со лба. Пот
тот же час заледенел на манжете.
ся над Байфилдом: у того шла носом кровь и дыхание стало шумным и хрип-
лым. Овценог давно уже спал сном праведника. Я держал клапан открытым до
тех пор, покуда мы не спустились в полосу тумана, - без сомнения, того
самого, из которого "Люнарди" недавно поднялся; осевшая на оболочке шара
влага и обратилась затем в иней. Более не поднимаясь, мы постепенно выш-
ли из тумана и поплыли над долиной, где, подобно неуловимым призракам,
то сверкали в лунном свете, то вновь погружались во тьму одинокие озер-
ки, большие и малые. Снизу нам подмигивали и тут же исчезали крохотные
огоньки, все чаще и чаще вспыхивали факелы фабричных труб. Я посмотрел
на компас. Мы летели на юго-запад. Но где мы сейчас? Я спросил Далмахоя,
и он высказал предположение, что под нами Глазго; услыхав эдакую неле-
пость, я к нему более не обращался. Байфилд все лежал в беспамятстве.
двадцать минут пятого; должно быть, я позабыл их завести. Стало быть, до
рассвета недалеко. Мы в воздухе уже часов восемнадцать, а то и все двад-
цать; Байфилд же полагал ранее, что мы летим со скоростью около тридцати
миль в час... Пятьсот миль...
лента, она отчетливо обозначилась и все ширилась... Море! Вскорости я
даже расслышал рокот прибоя. Я сызнова принялся вычислять расстояние -
пятьсот миль. И, когда "Люнарди" проплыл высоко над кромкою пены, и шум
прибоя стал удаляться и затих, и померкла позади выбеленная лунным све-
том рыбачья гавань, на меня снизошло блаженное спокойствие.