исключительно общеполитических, - а в тех, других, настоящих, о
которых мечтал долгие годы, замыслы реализации которых вынашивал в
самых глубинах души. Лена сыграет у меня в LПятой колоннеv! Однако,
как ни убедительно выстраивались мои доводы, едва приказ с
распределением появился на доске, я ходил по коридорам театра тенью,
опустив голову, - словно предатель, а на проводы бывшего
ленинградского однокурсника, Эрика Нахареса (он отбыл в П. положенные
распределением три года и возвращался к жене, домой, в Ленинград, где
его поджидала тотальная безработица), я пришел лишь после клятвенного
его заверения, что Син°ва не приглашена.
все, и выглядела она, покрытая следами десятков временных, случайных
жильцов: ободранные, исчерченные обои, обрывки афиш, фотографий,
обломки макетов и мебели, сор - достаточно экзотично. Стол заменяла,
лежа на собранных в дорогу чемоданах, снятая с петель дверь; вместо
стульев - подручная мягкая рухлядь, пальто гостей. Я явился в разгар
пьянки: свечи, дым коромыслом, музыка, танцы, плач в жилетки друг
другу по оголенным темным углам, и кто-то занимается любовью в недрах
опустевшего стенного шкафа, и какая-то актриса пытается утопиться в
ванне. Я скучал и от скуки медленно набирался, как вдруг возникла
неприглашенная Син°ва, принесла бутылку сучк и банку баклажанной икры
за двадцать семь копеек и, тихая, как тогда, у Сосюры, села на
подоконник. Все окружение мигом ушло, провалилось, остались одни
Ленины глаза, из которых ни для кого, кроме меня, не заметно - пьянка!
проводы! до чужих слез ли?! - текли по нейтральному, точно у
невменяемой, лицу слезы.
Син°ва явилась, бродил по квартире, мешая всем, но, что ни минута,
оказывался в прямой видимости проклятого, манящего подоконника. Нет,
Лена категорически, подчеркнуто не желала обращать внимание на меня,
она снова, как там, в Ленинграде, меня презирала, брезговала снизойти
даже до каких-нибудь в мой адрес обидных слов, до выяснения отношений,
до упрека, даже до взгляда не снизошла! - и я, взбешенный, не выдержал
наконец, подсел: а с чего вы, черт побери, взяли, что я непременно
назначу вас на роль?! Она взглянула на меня откуда-то очень издалека,
не вдруг узнавая, а когда узнала, расхохоталась: я?! из-за вас?! Боже,
вот насмешили-то! Тут я уже счастлив был бы не поверить Лениной
реакции, ибо любое презрение дороже полного игнорирования, но не
поверить не существовало оснований, и мне ничего другого не осталось -
только согнать кого-то пьяного с моего пальто, схватить его за вешалку
с пола и бежать, бежать, бежать, и уже на улице, на отрезвляющем
морозце, осознать, как весь напрягся, напружинился, подался к Лене
Нахарес, готовый не то защитить ее, не то избить, как она, раз начав и
не умея остановиться, хохотала, хохотала, хохотала жутким истерическим
хохотом. Стыдная, тоскливая ревность к ленинградцу Нахаресу поднялась
во мне, ничего, приговаривал я, пиная с размаху попадавшиеся под ноги
снежные комки, ничего, завтра утром ты уедешь, а я... а я останусь с
нею, здесь!
ничем не давала понять, что помнит инцидент на проводах, да и помнила
ли? а Нахарес был далеко, - вот я и расслабился, разлопоушился и
ляпнул сакраментальные слова про LПятую колоннуv, про Ностальгию, и
тут Лена так странно взглянула на меня: мне почудилось - точно как
там, в Ленинграде, в василеостровском подъезде, - что я снова долго не
мог прийти в себя: канава, камешки, оскандалиться перед дамой, ты что,
что ли, влюблен в меня?! Но нет, хватит! сказал себе наутро. Сколько
можно бояться неизвестно чего?! Сколько можно самого себя стыдиться?!
И действительно, хоть это и дорогого стоило, еще через неделю, на
новогоднем театральном капустнике подошел к Син°вой и прямо, в
открытую, глаз не пряча, продолжил последний разговор. Да, кивнула
она, никогда в жизни я не видел Лену столь серьезною. Разумеется. Вы
позовите только. Я приеду, куда скажете, чтобы сыграть эту роль. Но не
собирайтесь слишком долго: мне может недостать сил дождаться вашего
приглашения.
агентами, террористами, провокаторами, доносчиками, проститутками, -
сто девятый номер, комната Дороти, повиснет посередине сцены, немного
в глубине, и - даже когда там не происходит основного действия - будет
мягко, манко светиться зеленым абажуром надкроватной лампы, малиновыми
спиралями рефлектора и электроплитки. Чем бы ни занимался Филин:
пьянством ли в баре Чикота, допросами ли с пристрастием в штабе
Сегуридад, кровавою ли операцией захвата в доме на Эстремадурской
дороге, Дороти ни на миг не покинет чистый свой уютный номер, ни на
миг не изменит, не ускорит кошачью свою, комфортабельную жизнь:
закончив принимать душ (занавеска полупрозрачна, вода - настоящая),
сварит, например,, кофе (кофе тоже настоящий, чтобы аппетитный запах
разошелся по залу), или примется за корреспонденции, или станет делать
макияж, или примерит мягких, пушистых черно-бурых лис, а то и, томно
раскинувшись на широкой, покрытой свежими простынями кровати,
ненадолго вздремнет или полистает детектив, - и этот мир, мир
Ностальгии, непрерывно сопровождаемый слегка шипящею и потрескивающей,
патефонною. стенограммой Шопена (чаще всего зазвучит избитый, но
бессбойно пронзительный до-диез-минорный вальс), - этот мир в той же
степени, в какой завораживающе притягателен, окажется недоступен для
всех нас: для Филипа, для меня, для зрителей, что усядутся в зале.
Недоступность я подчеркну не только висячим положением сто девятого,
но и контрастом окружения: кровь, грязь, предательства, убийства,
насилие я представлю более чем натурально; проститутки и полицейские,
шастающие вокруг, узнаются с первого взгляда.
подписал договор на весь срок. В этом смысле Филипу куда значительнее
повезло, чем, например, мне: у него имелся выбор, Филип сам до времени
оставил свободную - так ему мнилось, запомнилось - родину,
единственное место, где по-настоящему возможны творчество, воля,
покой, - оставил ради борьбы с несправедливостью сперва на одном,
потом на другом чужом клочке земного шара, и нужды нет, что время
возвращения не наступит никогда, что справедливость неспособна
победить в принципе, ибо, когда побеждает, побеждает уже не
справедливость, а ожесточенные, смертельно отравленные кровью,
властью, насилием люди, что за нее боролись, - важно - тем он от нас
счастливо и отличается, тем он и свободнее нас! - что у Филипа такая
родина есть, во всяком случае, воспоминание о такой родине, иллюзия
такой родины (я говорю не о реальных Соединенных Штатах, в которых
никогда не бывал и, видно, не побываю). У него воспоминание - у нас, в
лучшем случае, мечта.
я предчувствую - минут через десять после падения занавеса, и губы
тронет, запечатлеваясь навсегда, добрая мирная улыбка: в последнее
мгновение жизни, не смутясь, что глаза закрыты, мелькнут в мозгу
мягкий свет зеленого абажура, малиновые спирали и нежная блондинка с
высоким бюстом и талией, вокруг которой легко сомкнуть пальцы рук,
блондинка, что смогла б нарожать тебе пяток крепких, на нее и на тебя
похожих ребятишек, - мелькнут и растворятся в вечной тьме, так точно,
как это произойдет в финале моего спектакля. Останется только музыка,
только Шопен.
обетованной - и грязь, пот, кровь, блевотина, сперма, сивуха вокруг:
справа и слева, сверху и снизу, сзади и спереди. Неразрываемой
паутиною оплетут сто девятый лестницы, трапы, мостики, переходы,
канаты, кабели - и не одолеть липкую паутину, а только, запутываясь в
ней все безнадежнее, смотреть и мечтать. Мечтать, сознавая, что
несбыточно.
выйдет ровным счетом ничего. Платформа, на которой монтировался сто
девятый, получилась - я предупреждал завпоста! - слишком тяжелою, и ни
штанкеты, ни растяжки ее не выдерживали - пришлось подводить снизу
подпорки, которые сразу убили весь образ, хоть и не спасли от
зыбкости, шаткости, скрипа этот главный элемент декорации, и, едва
Син°ва попыталась забраться в свой номер, он заходил ходуном, двери
задрожали, завибрировали, лопнул один из канатов - Бог весть сколько
понадобилось сил актрисе, у которой роль и так не очень-то шла, чтобы
удержаться от истерики. Ни подключить воду, ни организовать ее сток
тоже оказалось невозможным, из города, как назло, исчез кофе - словом,
спектакль за неделю до премьеры настало самое время закрывать, но,
увы, это вызвало бы такой скандал, которого я позволить себе не мог, к
тому же чувствовал, что виноват сам: коль уж назвался
режиссером-постановщиком, знай реальные возможности областного театра,
даже такого крупного, как этот, знай, а не прекраснодушно мечтай.
все силы на доделку моей декорации, а актерские репетиции покуда
приостановил. Художник и завпост, мебельщики и декоратор, осветители и
рабочие с утра до вечера суетились на сцене, в регуляторной, в
мастерских, а я бродил по театру неприкаянный, пытался найти себе
какое-нибудь полезное занятие, хоть раму для витража выпилить, что ли,
но, разумеется, только ломал дефицитные пилки да мешался у всех под
ногами. Посланный - и вполне справедливо! - каким-то монтировщиком
куда подальше, я вдруг оказался на улице и, одинокий и свободный, уже
не смог долее скрывать от себя, что чуть ли не рад неприятностям с
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Прозоров Александр
Распопов Дмитрий
Соломатина Татьяна