Чтение 70–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- Ах ты Господи!

И с удручающим упорством повторила:

- Чтоб водкой в доме...

- Что? Как? Громче, Нина. Громче.

Она стала кричать вовсю, что есть духу.

- Не слышу, Ниночка, не слышу.

- Ах, ты не слышишь?. Ну тогда и приглашай своих Таировых, а мы с
Василием Ивановичем не придем.

Я прикрыл ладонью черную пасть телефонной трубки:

- Кошмар, Нюшка!.. Чтоб ни одной рюмки на столе. Чтоб водкой и не пахло.

Никритина глубоко вздохнула.

А из черного уха несется пронзительный вой и свист. Это Литовцева дула в
трубку, решив, что телефон испортился.

- Ты меня слышишь, Толя? Слышишь?

- Увы! Слышу

- Даешь слово?

- Вынужден. А пивка можно?

- Боже упаси! Никаких пив!

Голос у меня стал жалобным:

- Так у нас раки будут.

- Раки? Небось маленькие? Еще подавишься.

- Нет, довольно крупные.

- Будем запивать ваших раков лимонадом. Купи несколько бутылок. На нашу
долю одну

- Слушаюсь.

- Василию Ивановичу нельзя много пить, а то живот раздувается. Так,
значит, ты мне даешь слово?

Отвечаю почти сквозь слезы:

- Дал, дал! Чтоб тебе пусто было!

Вспомнился Тургенев. В 1869 году какой-то французский журнальчик попросил
Ивана Сергеевича ответить на несколько вопросов. Среди них был и такой:

"Ваше любимое кушанье и напитки?"

"Беф и шампанское", - бодро ответил наш знаменитый соотечественник.

Через одиннадцать лет журнальчик повторил свою анкету

"Ваше любимое кушанье?"

"Все, что хорошо переваривается", - с ворчливой стариковской мудростью
написал Тургенев.

В институтские годы я горько плакал, дочитывая "Отцы и дети". А теперь,
признаюсь, этот коротенький стариковский ответ мне кажется несравненно более
драматичным.

Надо сказать, что и другие ответы Ивана Сергеевича были прелестны:

"К какому пороку вы наиболее снисходительны?"

"Ко всем".

"Любимые вами качества у женщины?"

"Восемнадцатилетний возраст!"

Первой к нам явилась Пыжова - половина седьмого. Не переступив порога,
начала шуметь:

- Черт знает что такое! Вот гады - ни обед, ни ужин! Какой идиот это
выдумал?

- Никритина.

- Что? Я?

- Ах, вредная Мартышка!.. Иди ко мне. Иди немедленно! Я тебя разорву на
части!

И женщины нежно целуются. Потом Пыжова целуется и со мной. Актрисам это
дозволено. А когда целуются актеры, они под ваши губы подставляют свою щеку.
Меня это бесит. Теперь я нашел выход: тоже подставляю щеку. Потремся одна о
другую, и все.

- Раздевайся, Ольга.

- При Нюшке?

- Я вам не помешаю. Мне надо раков варить.

- Подожди, вредная!

Пыжова сбрасывает мне на руки пальто.

- Раков-то, по слухам, заготовили четыре сотни?

- Одну.

- Маловато! Но каждый рак, говорят, в пол-аршина?

- Нет, в полтора.

- А ну-ка, милашка. - Она прищелкивает языком. - Пока наши старики не
пожаловали, хлопнем по стопочке под рачка.

- А хлопнуть лимонадику, ангел мой, под рачка не желаешь?

- Гад, не кощунствуй!

- У нас в доме, Олечка, с нынешнего дня водкой и не пахнет.

- Так!

- Взгляни: на столе ни единой рюмочки.

- Где мое пальто?

- На вешалке.

Пыжова отправляется за ним, но по дороге по причине мне не понятной
раздумывает уходить.

Я приветствую ее возвращение:

- Здравствуйте! Прошу к зеркалу. Вам, сударыня, необходимо попудриться.

- Неужели даже вспотела с горя?

Она хватает пуховку и, подув на нее, страстно пудрится:

- А вы слыхали, ребятки, какая в нашей семье трагедия?

- Понятия не имеем.

- В МХАТе Васеньку обидели. Смертельно!

- Да что ты?

- Сегодня на доске вывешено... о "Трех сестрах". Немирович снял Качалова
с Вершинина. Играть будет Болдуман.

- Что?..

Зрачки у Никритиной расширяются от возмущения:

- Неслыханно!

- Обычное театральное идиотство, - говорю я.

Она продолжает кипеть:

- Терпеть не могу режиссеров! Особенно гениальных!

- Ух, парадоксик! - воскликнула Пыжова. - Дай я тебя за него чмокну!
Нашего малоносого Оскара Уайльда.

- Да! Предпочитаю самых бездарных режиссеров. Эти хоть работать не
мешают! Ролей не портят! И спектакли тоже! Своими выкрутасами... Качалов,
видите ли, им плох, а Болдуман хорош!

- Театр падает и падает, - произносит Пыжова с надгробной интонацией. -
Что будет?

Я успокаиваю:

- Он, Олечка, третье тысячелетие падает. Уже в Древнем Риме трагика
победил комедиант, комедианта - акробат и акробата - гладиатор. Будьте
философами, мои милые актрисы. Болдуман все-таки не гладиатор. А вот то, что
в конце концов футбол победит Станиславского и Мейерхольда, в этом я не
сомневаюсь.

Часы бьют семь.

- Наша Ниночка, - говорит Пыжова, - у расписания чуть в обморок не
грохнулась. Спасибо, Борис Ливанов локотком подпер.

- А потом что было?

- Побежала, прихрамывая, к Немировичу.

- Правильно! - гремит Никритина. - И выдала ему?

- Кинулась на него, как тигрица.

- Правильно!

- Борис у дверей в щелку подглядывал. Плечиками, говорит, трясет: "Сами,
Владимир Иванович, сами объявите Качалову эту новость! А меня уж увольте от
этого. Увольте! Я домой не пойду, пока вы ему не объявите. Так в театре и
буду ночевать..."

В эту минуту у парадной двери раздаются наши четыре звонка.

- К нам!

- Ка-ча-ло-вы! - шепчет Никритина и в полном изнеможении садится на
табуретку. - Иди, Толя. Встречай. А я не могу. Чего доброго, разревусь.

- Вот тебе и раки с лимонадом! - мычит Пыжова.

Иду. Повертываю ключ. Снимаю с двери цепочку.

- А Василию Ивановичу-то в Художественном театре в морду плюнули.

Этой фразой здоровается Литовцева. Такое приветствие не явилось для меня
неожиданным. Наша подруга имела обыкновение брать быка за рога и говорить
прямьми словами о том, что происходит в мире.

- Почему же в морду? Почему - плюнули? - спокойно возражает Качалов. -
Всего-навсего хорошую роль у меня отобрали. И не по злобе это, Нина. А из
художественных соображений. Театр-то у нас Художественный.

- Ах, Василий Иванович, вечно ты со своим прекраснодушием! Юродивеньким
прямо стал. Блаженненьким! Только железных вериг на твоей старой шее и не
хватает.

В этом злосчастном кругу продолжает вертеться наш разговор.

- Раки!.. Раки!.. Раки!..

Хозяйка выносит их на большом фаянсовом блюде. Дымящиеся, пунцовые, они
прелестно пахнут лавровым листом и похожи на причудливые цветы абхазских
полутропиков.

За Никритиной на расстоянии аршина вышагивает Пыжова, торжественно неся
над головой лимонадные бутылки:

- Лимонадик!.. Лимонадик!.. Лимонадик!..

Разноцветные глаза ее сверкают злорадством:

- Холодненький!.. Сладенький!.. Сахариновый!..

И она издевательски ставит бутылки перед Качаловым. Он, как известно,
никогда не был горячим сторонником сухого закона.

- Откупоривай, Вася. Откупоривай, родненький, свой любимый напиток.

Это ее месть. Лимонадная месть.

- Давай, Ольга, штопор.

- Извольте.