мутным, невидящим взглядом. Потом он, казалось, узнал меня, его дрожащие
губы раскрылись, он радостно взглянул на меня и прошептал таинственно и
доверительно:
так и знал...
зумец все забыл - свой обет, наш уговор, меня и весь мир. Но даже перед
его безумием я не могла устоять и, невольно подчиняясь ему, с удивлением
спросила, о ком он говорит.
ко мне вплотную, чтобы никто не подслушал волшебной тайны. - Видите, - с
седыми бакенбардами, а за стулом стоит слуга. Он всегда выигрывает, я
еще вчера наблюдал за ним, у него, наверно, своя система, и я всякий раз
ставлю туда же, куда и он... Он и вчера все время выигрывал... Я только
сделал ошибку - продолжал играть после того как он ушел... Это была моя
ошибка... Он выиграл вчера тысяч двадцать франков... и сегодня он каждый
раз выигрывает. Я ставлю все время за ним... Теперь...
"Faites votre meu! "[22] и взгляд его жадно устремился туда, где важно и
спокойно сидел седобородый русский; генерал не спеша поставил на четвер-
тый номер сперва одну золотую монету, а затем, помедлив, вторую. Тотчас
же столь знакомые мне дрожащие пальцы ринулись к кучке денег, и он швыр-
нул горсть золотых монет на тот же квадрат. И когда через минуту крупье
провозгласил "ноль" и одним взмахом лопатки очистил весь стол, он изум-
ленным взглядом проводил свои утекающие деньги. Но вы думаете, он обер-
нулся ко мне? Нет, он совершенно обо мне забыл, я выпала, исчезла, ушла
из его жизни; всем своим существом он был прикован к русскому генералу,
который хладнокровно подкидывал на ладони две золотые монеты, раздумы-
вая, на какое бы число поставить.
мою душевную боль: ради этого человека я пожертвовала всей своей жизнью,
а для него я была только мухой, от которой лениво отмахиваются. Снова во
мне поднялась волна ярости. Изо всех сил я схватила его за руку, так,
что он вздрогнул.
Вспомните, какую клятву вы дали мне сегодня в церкви, жалкий человек,
клятвопреступник!
появилось - виноватое выражение, как у побитой собаки, губы задрожали:
казалось, он сразу все вспомнил и ужаснулся.
иду... Простите...
кими движениями, но постепенно все медленнее, словно что-то ее удержива-
ло. Его взгляд снова упал на русского генерала, который как раз делал
ставку.
генерал. - Только одну эту игру...
ускользнул от меня, от самого себя, захлестнутый кружением полированного
колеса, где бесновался крохотный шарик. Опять возглас крупье, опять ло-
патка смахнула его пять золотых: он проиграл. Но он не обернулся. Он за-
был обо мне, как забыл свою клятву, слово, которое дал мне минуту назад.
Снова его рука жадно потянулась к подтаявшей кучке денег, и его опьянен-
ный взор был прикован, точно к магниту, к приносящему счастье визави.
щенном ко мне, уже не было ни тени смирения и стыда: то было лицо дове-
денного до исступления человека, глаза его пылали гневом, губы тряслись
от ярости.
несчастье. Когда вы здесь, я всегда проигрываю. Вчера так было и сегодня
опять. Уходите!
лись мне...
даже не замечая, что вокруг нас поднялся шум.
опека... Вот... вот... вот вам ваши деньги! - И он швырнул мне несколько
стофранковых билетов. - А теперь оставьте меня в покое!
сотни людей вокруг. Все смотрели на нас, шушукались, указывали на нас,
смеялись, даже из соседнего зала заглядывали любопытные. Мне казалось,
что с меня сорвали одежду и я стою обнаженная перед этой глазеющей тол-
пой. "Silence, madame, s il vous platt! "[23] громко и повелительно ска-
зал крупье и постучал лопаткой по столу. Ко мне, ко мне относился окрик
этого гнусного наглеца. Уничтоженная, сгорая со стыда, стояла я перед
насмешливо шепчущейся толпой любопытных, как девка, которой швырнули
деньги в лицо. Двести, триста наглых глаз уставились на меня, и вот...
когда, раздавленная унижением и позором, я отвела взгляд, я увидела гла-
за, в которых застыл ужас, - то была моя кузина, смотревшая на меня
раскрыв рот и, словно в испуге, заслоняясь рукой.
бросилась вон из зала; у меня хватило сил добежать до скамьи, той самой
скамьи, на которую рухнул вчера этот безумец. И так же, как он, я упала
на жесткое сидение без сил, без воли, без мыслей.
том, как я стояла там, униженная, втоптанная в грязь его оскорблением,
перед толпой чужих людей, кровь стынет у меня в жилах. И я снова думаю о
том, до какой степени слабо, жалко и ничтожно то, что мы так выспренно
именуем душой, духом, чувством, что мы называем страданием, если все это
не может разрушить страждущую плоть, измученное тело, если можно пере-
жить такие часы и еще дышать, вместо того, чтобы умереть, рухнуть, как
дерево, пораженное молнией. Ведь боль, пронзившая меня до мозга костей,
могла лишь на краткий миг повергнуть меня на скамью, где я замерла не
дыша, ничего не сознавая, кроме предчувствия вожделенной смерти. Но я
уже сказала - всякая боль труслива, она отступает перед могучим зовом
жизни, чья власть над нашей плотью сильнее, чем над духом - все обольще-
ния смерти.
но все же я встала, правда не зная, что же мне теперь делать. Вдруг я
вспомнила, что мои чемоданы уже на вокзале, и тотчас же вспыхнула мысль:
прочь, прочь, скорее прочь отсюда, из этого проклятого места! Не глядя
по сторонам, я побежала к вокзалу, спросила, когда отходит ближайший по-
езд в Париж; в десять часов, сказал мне швейцар, и я тотчас же сдала
свои вещи в багаж. Десять часов - значит, пройдет ровно двадцать четыре
часа после той роковой встречи, двадцать четыре часа, столь насыщенных
бурными противоречивыми чувствами, что мой внутренний мир был навеки
разрушен. Но вначале я ничего не сознавала, кроме одного слова, которое
неумолчно стучало в висках, впивалось в мозг, словно вбиваемый клин:
прочь! прочь! Прочь из этого города, прочь от самой себя, домой к моим
близким, к моей прежней, моей жизни! Утром я приехала в Париж, там - с
одного вокзала на другой - и прямо в Булонь, из Булони - в Дувр, из Дув-
ра - в Лондон, из Лондона - к моему сыну, прямым путем, без остановок,
не рассуждая, не думая; сорок восемь часов без сна, без слов, без еды,
сорок восемь часов, в течение которых колеса выстукивали все то же сло-
во: прочь! прочь! прочь!
на, все испугались: должно быть, во всем моем облике, в моем взгляде бы-
ло что-то выдававшее меня. Сын хотел обнять и поцеловать меня. Я отшат-
нулась: мысль, что он прикоснется к губам, которые я считала осквернен-
ными, была мне невыносима. Я уклонилась от расспросов, велела только
приготовить ванну, потому что испытывала потребность вместе с дорожной
пылью смыть со своего тела последние воспоминания о страсти этого одер-
жимого, недостойного человека. Потом я поднялась в свою комнату и прос-
пала двенадцатьчетырнадцать часов глухим, каменным сном, каким никогда в
жизни не спала, таким сном, после которого я поняла, что значит мертвой
лежать в гробу. Родные ухаживали за мной, как за больной, но их ласка
причиняла мне боль; я стыдилась их почтительности, их уважения, и мне
приходилось постоянно сдерживаться, чтобы не выкрикнуть им в лицо, как я
их всех предала, забыла, чуть не покинула ради безумной, бешеной страс-
ти.
ла, ибо меня преследовала навязчивая идея, что всякий с первого взгляда
может увидеть мой позор, перемену во мне, до такой степени чувствовала я
себя опозоренной и поруганной. Порой, когда я просыпалась утром в своей
постели, меня охватывал леденящий страх, я боялась открыть глаза. Снова
овладевало мной воспоминание о той ночи, когда я внезапно пробудилась
рядом с чужим, полуобнаженным человеком, и всякий раз, как в ту минуту,
у меня было одно желание - умереть.
Чувствуется близость смерти, ее черная тень падает на дорогу, все кажет-
ся менее ярким и уже не задевает так глубоко и меньше опасностей тебя
подстерегает. Мало-помалу я оправилась от потрясения, и когда много лет
спустя мне представили молодого поляка, атташе австрийского посольства,
и в ответ на мой вопрос о той семье он рассказал, что сын его родствен-
ника десять лет тому назад застрелился в Монте-Карло, - я даже не
Афанасьев Роман
Андреев Николай
Посняков Андрей
Браун Дэн
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман