Чтение 8–й страницы книги ~Шаги в неизвестное~

На какой-то момент мне даже стало страшно. Потом, сообразив, в чем
дело, я быстро повернулся и лег, распластавшись спиной на траве. Тяжесть
прошла сквозь голову, плечи, грудь и ноги и как бы просочилась в землю.

Помню, что после этого опыта я прыгал еще несколько раз. Наверное, если
бы кто-нибудь мог меня видеть, это выглядело бы довольно глупо. Взрослый
человек взбирается на крышу собственного дома и сигает оттуда как
мальчишка, с блаженнейшим выражением на лице.

Мне тогда же пришло в голову, что в своем новом положении я мог бы даже
летать по воздуху. Для этого мне нужны были бы только крылья. Ведь тут все
дело в затратах силы на единицу времени. Мускульная система человека в
обычном состоянии не может дать такой мощности, какой хватило бы, чтобы
держать его в воздухе. А мои мускулы теперь могли. Мне не хватало только
крыльев.

Я просто задохнулся, когда подумал об этом.

Потом я решил, что следует наконец попробовать связаться с нормальным
миром. Почему бы не написать какую-нибудь записку и не положить ее на стол
перед Андреем Моховым? Из сада я видел его сидящим в своем кабинете.

Сначала я попытался нащелкать записку на машинке. Однако из этого
ничего не получилось. Не знаю, сколько ударов в секунду делает хорошая
машинистка. По-моему, около десяти. Причем она могла бы делать и больше,
но ее лимитирует та скорость, с которой клавиша возвращается на место под
влиянием натянутой пружины.

Десять ударов в секунду для моего восприятия означало десять ударов в
каждые пять минут. Чтобы написать строчку, мне пришлось бы прожить
полчаса.

Я нажимал клавишу, она делала довольно быстрое движение и после этого
как бы прилипала к ленте, отказываясь возвращаться на место.

Тогда я взял вечное перо, но и с ним вышло не лучше. Теперь чернила не
успевали за быстротой моих движений. Я старался писать медленно, но перо
все равно не оставляло следов на бумаге.

В конце концов мне пришлось прибегнуть к обыкновенному карандашу,
которым я и написал на листке:

"Попал в другой темп времени. Живу со скоростью, в триста раз
превышающей нормальную. Причина не ясна. Приготовься держать со мной
связь. _В.Коростылев_".

Не знаю почему, но записка получилась составленной в каком-то
телеграфном стиле.

Сунув ее в карман пижамы (я оставался все это время в пижаме), я
заглянул в столовую, чтобы убедиться, на месте ли Жора.

Он спал в той же позе, в которой я его оставил. На всякий случай я
запер комнату на ключ.

В кабинет к Мохову я полез прямо через окно. Какое-то странное чувство
удержало меня от того, чтобы идти через комнаты. Меня никто не мог видеть
и остановить, поэтому я чувствовал себя незваным гостем и боялся оказаться
невольным свидетелем каких-нибудь маленьких семейных тайн.

Андрей сидел за своим столом. Последние полгода он работал над
усовершенствованием метода гамма-графирования, и сейчас перед ним на листе
ватмана был черновой набросок одного из узлов лучеиспускающей конструкции.

На самом краю стола стояла портативная пишущая машинка.

В руках у Мохова была логарифмическая линейка.

Мне очень трудно передать те ощущения, которые у меня возникли, когда я
перелез через подоконник и сел в комнате на стул рядом со своим приятелем.
Дело в том, что я почти не мог заставить себя воспринимать его как
человека.

Для меня он был манекеном, отлично сделанной куклой, сохранившей полное
сходство с живым Моховым.

Манекен держал в руках логарифмическую линейку и притворялся, будто он
способен на ней считать.

Чертовской штукой была эта разница в скорости жизни в триста раз. Всех
наших друзей и знакомых мы воспринимаем только в движении, хотя никогда и
не думаем об этом. Но именно движение и придает им то обаяние, которым они
для нас обладают. Постоянное движение мускулов лица, движение мысли,
которое отражается в глазах и опять-таки на лице, жесты, какие-то
неуловимые токи, исходящие постоянно от живого человека.

Хороший художник отличается от плохого как раз тем, что умеет схватить
это внутреннее и внешнее движение на лице своей модели.

А сейчас на лице Мохова я не видел движения. Я знал, что оно есть. Но
оно было слишком замедленно, чтобы я мог его заметить. Кукла - вот чем он
мне казался.

Я положил перед застывшим Моховым свою записку и стал ждать, когда он
обратит на нее внимание.

Медленно тянулось время. Вокруг было так тихо, что в ушах я ощущал
биение своего пульса. Двадцать ударов... пятьдесят... сто двадцать...

Пять моих минут прошло, а Мохов все еще не видел моей записки. Его
взгляд упирался в логарифмическую линейку.

Я все время боялся, что Жора, чего доброго, проснется там в столовой, и
сидел поэтому, как на иголках.

Потом мне стало совсем невтерпеж ждать, я взял пишущую машинку -
чертовски трудно было стронуть ее с места - и переставил с края стола на
середину прямо перед Андреем Андреевичем, придавив кончик записки.

Это, наконец, его проняло. Согнувшись на своем стуле, я смотрел снизу
ему в глаза. (Со стороны это могло выглядеть, как если бы я прислушивался
к скрипу половиц на паркете.) Медленно-медленно, едва заметно его зрачки
стали перемещаться, взгляд последовал к тому месту, где машинка была
прежде, и, затем, обратно - туда, где она стояла теперь. И так же медленно
на лице Мохова стало возникать выражение удивления.

Конечно, он не мог видеть, как машинка переносилась с одного места на
другое. Человеческий мозг способен улавливать только те зрительные
впечатления, которые длятся дольше, чем одна двадцатая доля секунды. Я
переставил машинку за одну сотую долю, и для Мохова это выглядело так, как
если бы она просто стояла на углу стола, затем это место стало пустым, и
машинка вдруг из ничего возникла прямо перед ним.

Он был озадачен. Выражение удивления появилось на его лице и стало
усиливаться. Но даже в самой высшей точке этого чувства оно не было очень
резко выраженным. Просто чуть-чуть приподнялись брови, и раскрылись пошире
глаза.

Вообще он был очень сдержанным человеком, мой друг Андрей Андреевич, и
сейчас я в этом лишний раз убедился.

Потом его взгляд последовал к моей записке. Удивленное выражение
исчезло и сменилось интересом. Читал он ее и осмысливал секунды три или
четыре. Но для меня это было около двадцати минут. Я вставал и садился,
ходил по комнате, высовывался в окно, чтобы взглянуть на наш дом. А Мохов
все смотрел на записку.

Один раз я положил руку та стол перед ним и держал ее неподвижно в
течение трех своих минут. По-моему, он ее увидел, потому что его взгляд
медленно переместился с записки на мою руку, и брови опять стали удивленно
приподниматься.

Вообще же, пока я двигался, он не мог меня видеть, так же как и все
прохожие, которых мы с Жорой встречали в поселке и на дороге. Для
нормальной способности воспринимать зрительные образы мы двигались слишком
быстро. В лучшем случае мы могли представляться людям мельканием каких-то
смутных теней.

Мохов еще раз удивился, на что у него снова ушло десять или двенадцать
моих минут, и после этого начал какие-то странные движения.

Я не сразу понял, что он собирается делать. Медленно Андрей перегнулся
в поясе, затем под стулом согнул колени и, наконец, откинул назад руки. В
этот момент он своей позой напоминал пловца, который приготовился прыгать
со стартовой тумбочки в бассейне. В таком положении он находился целую
минуту.

Потом колени стали выпрямляться, руки взяли стул, шея вытянулась, как у
гусака, центр тяжести тела переместился вперед.

Оказалось, он всего только вставал со стула.

Я понял, что он хочет позвать жену, чтобы сделать ее свидетельницей
всех этих чудес, и решил, что успею сходить проведать Жоржа.

От этой первой попытки общения с внешним миром у меня осталось довольно
горькое впечатление. Выходило, что я смогу задавать какие-то вопросы, часа
через два получать на них ответы, и все. Не больно-то приятно понимать,
что ты непреодолимой стеной отгорожен от всех людей.

Когда я торопливо шел мимо нашего гаража в саду, мне пришло в голову,
что, если Жора опять начнет хулиганить, я могу запереть его вместе со
своим "Москвичом".

Гараж у меня довольно просторный. Это прочная кирпичная постройка,
крытая железом. С одной стороны сделаны широкие двойные двери,
запирающиеся на массивную щеколду, с другой - небольшое окно на высоте
примерно в полтора человеческих роста. В целом - вполне пригодное место,
чтобы на время изолировать опасного человека. (В это время я совсем забыл
почему-то о той силе, которой мы оба обладали.)

Раздумывая, я зашел за гараж сзади и тут замер, пораженный.

Вся грядка клубники, примыкающая к кирпичной кладке, была истоптана
чьими-то ботинками. К окошку кто-то приставил широкую доску и сломал раму.

Я откинул доску, подпрыгнул, уцепился за край окна и, подтянувшись на
руках, заглянул внутрь гаража.

Там все было в порядке. Решетка, вделанная в стену изнутри, не была
сломана.

Кто-то пытался забраться в гараж. Кто-то пробовал это сделать и
потерпел неудачу, так как не знал о решетке на окне.

Мне не надо было долго раздумывать над тем, кто был этим взломщиком. Я
сразу вспомнил испачканные землей ботинки Жоржа, его смущение, когда я
пригласил его войти в дом, и нежелание рассказать, где застигли его все
странные изменения в мире.