Чтение 8–й страницы книги ~По следам ветра~

по инструкции после каждого погружения. По их лицам я сразу понял, что и они
тоже ничего не нашли.

В бесплодных поисках прошло три дня. С утра до вечера мы ныряли, метр за
метром обшаривая дно. Несколько раз нас снова обманывали морские драконы,
зарывшиеся в песок до самых глаз.

Между прочим, коварные драконы оказались на редкость вкусными. Они часто
попадались в сети, которые наши матросы забрасывали каждый день, чтобы
разнообразить скудноватый ("спартанский", как утешал нас Василий Павлович)
судовой рацион. Но, прежде чем отправить пойманных дракончиков на
сковородку, судовому коку приходилось обстригать их ядовитые иглы ножницами.

Для лакомок наш кок каждый раз к обеду выставлял также на стол целый
тазик свежезасоленных барабулек. У этих рыбешек есть еще и другое имя -
султанки, и рыбаки нам объясняли, что, дескать, получили они его потому, что
служили любимым лакомством какому-то легендарному турецкому султану.

- А почему у них такая окраска разная, у живых барабулек и у соленых? -
заинтересовалась Светлана.

Действительно, у живых барабулек, которых мы каждый день встречали,
рыская под водой, окраска скромная, под цвет песка. Только вдоль боков
тянется красноватая или зеленовато-бурая полоска. А на стол вам подают будто
совсем другую рыбу - вся чешуя у нее покрыта красивыми ярко-алыми пятнами.

- Это она от испуга краснеет, - уверяли нас рыбаки. - Как попадется в
сеть или на крючок, начнешь ее вытаскивать, сразу красными пятками
покрывается.

- Сказки! - недоверчиво отмахнулась Светлана. Но рыбаков неожиданно
поддержал профессор Кратов.

- Совершенно правильное объяснение, - сказал он. - И эта любопытная
особенности барабулек - менять свой цвет в минуты сильного возбуждения -
была, к вашему сведению, известна еще в древности. Сенека, Цицерон и Плиний,
как, впрочем, и другие авторы, рассказывают, будто многие римские гурманы
даже приказывали приносить этих рыб в стеклянных посудах в триклиний перед
обедом, чтобы гости могли полюбоваться, как будут они менять цвет, когда их
станут вылавливать.

Через несколько дней мне довелось увидеть собственными глазами, как
живая, гордая барабулька от испуга переменила свою окраску.

Как обычно, я плыл, у самого Дна, заглядывая под каждый кустик зостеры и
разгребая песок всюду, где попадался хоть малейший бугорок. За мной
увязалась стайка барабулек. Видно, они смекнули, что незачем самим трудиться
и разгребать песок в поисках корма, когда я делаю это гораздо быстрее и
успешнее.

И вдруг откуда-то сбоку к нам метнулась рыбина, похожая на диковинную
птицу, чудом залетевшую в подводное царство. У нее были два больших темных
крыла, отороченных удивительно красивой лазоревой широкой каймой.

"Знаменитый морской петух!" - сообразил я, вспомнив вечерние рассказы
рыбаков на баке о всяких причудливых обитателях подводных глубин.

Я знал, что эта рыба безобидна, и повернулся к ней, стараясь рассмотреть
ее получше и в то же время не вспугнуть. И тут увидел, как замешкавшаяся
барабулька, оказавшаяся между мною и морском петухом, так перепугалась
двойной опасности, что действительно моментально покрылась кровавыми
пятнами. Но стоило ей только стремительно отскочить в сторонку, как она
снова приняла свой обычный цвет и стала невидимой на фоне желтовато-серого
песка.

А морской петух неожиданно издал ей вслед укоризненный скрипящий звук!
Неужели он способен "разговаривать", как многие рыбы, или мне только
показалось?

Я осторожно подплыл к петуху поближе. Он задумчиво рассматривал меня
печальными глазами. Я протянул к нему руку. Петух немного отодвинулся и
снова протяжно, недовольно заскрипел. А потом плавно взмахнул своими
крыльями и, словно птица, легко поднялся вверх.

Мы. ныряли день за днем, любовались подводными жителями и порой даже
затевали веселую игру с барабульками, но никаких следов затонувшего корабля
не находили.

На судне между тем шла своя будничная работа. Механики возились внизу,
перебирая машину. Матросы в одних трусах, покачиваясь на подвешенных
скамеечках, покрывали борта краской. Они так привыкли к нашим неудачам, что
на третий день даже не поворачивали головы, когда кто-нибудь из нас всплывал
- опять с пустыми руками.

Время на борту текло размеренно и спокойно. Мы втянулись в этот режим.
Меня и Бориса только огорчало довольно странное расписание работы судового
камбуза. Завтракали мы в восемь утра, в полдень обедали, а в пять часов уже
ужинали - и все, до следующего утра. Часам к десяти вечера зверски хотелось
есть, а приходилось ложиться на голодный желудок.

Василий Павлович считал такой режим весьма разумным. Но мы не разделяли
его мнения.

Спали мы на палубе, каждый вечер раскладывая рядком на баке матрацы. В
полночь свет на судне гасили. Оставались только белые сигнальные огни на
носу и на корме. Они означали: "Стою на якоре". В ночные часы судно окружала
такая тишина и тьма, что я понимал, почему греки называли своих моряков
"одинокими в ночном море".

Представляю, каково было им плавать на неуклюжих судах за тысячи миль от
родных городов у этих чужих берегов, населенных враждебными племенами.
Ночами они обычно отстаивались на якорях, ожидая рассвета, - одинокие в
ночном море...

Мы надеялись, что нам поможет в поисках подводный телевизор, но
Костя-акустик все никак не мог его наладить. Отгородив уголок палубы, он
целые дни напролет возился там с лампами, трубками, прожекторами. Постепенно
вырастало довольно неуклюжее сооружение: большая рама, похожая на виселицу,
а на ней, в паутине проводов, телевизионная камера и три сильных прожектора.

Наконец он объявил, что все готово и можно провести первую передачу.
Приемник установили в кают-компании, завесив все иллюминаторы, кроме одного.
Через него Костя командовал матросами у лебедки, в какую сторону повернуть
стрелу с подвешенной к ней на длинном тросе установкой.

Народу в кают-компании набилось битком. Те, кому не удалось занять место
заранее, расположились в дверях. Но их скоро прогнали: свет, падавший из
двери, мешал смотреть на экран.

Экран засветился призрачным голубоватым сиянием. Сначала трудно было
понять, просто ли он светится или уже идет передача из морских глубин? Но
вот в уголке экрана появилась барабулька с вытаращенными глазами - значит,
аппарат работал нормально. Мы, не выходя из каюты, как бы сразу все вместе
нырнули под воду. Для нас, уже совершивших немало погружений, изображение на
экране было, конечно, лишь тусклой и серой копией подводного мира. Но для
тех, кто никогда не нырял с аквалангом, все это выглядело феерически. Со
всех сторон раздавались возбужденные возгласы и вскрики:

- Смотри, кефалька!

- А вон медуза!

- Ух, как удирает!

Действительно, медуза почему-то промчалась через весь экран снизу вверх,
как ракета. Мне никогда не приходилось видеть под водой, чтобы эти противные
существа так быстро плавали.

"Да ведь это не медуза так быстро всплывает, - сообразил я, - а наоборот,
-погружается все глубже телевизионная камера! Так, пассажирам поезда
кажется, будто бегут за окном столбы и деревья, на самом деле неподвижные".

Промелькнул бычок, быстро работая широкими плавниками, В середине экрана
он на миг задержался, поведя выпученными глазами в нашу сторону, а потом
юркнул в темноту. Появились две довольно крупные кефали. Но они держались
вдалеке, не приближаясь к аппарату. Сверкнув чешуей, они тоже скоро скрылись
из глаз.

Теперь камера, чуть наклонившись, медленно двигалась над самым дном. И
все мы, затаив дыхание, не отрывали глаз от экрана. Ощущение было такое,
будто я сам опять парю над морским дном в акваланге. Зубы мои непроизвольно
сжались, словно ' прикусывая мундштук дыхательной трубки.,.

Мы обшаривали дно двумя десятками глаз, если не больше. Но ничего
особенного не заметили. Все те же пучки водорослей, колыхавшиеся, словно
ковыль под ветром, камни, песчаные бугорки, рыбешки, стремительно уплывавшие
в разные стороны от аппарата.

И тут движение на экране прекратилось, как бывает в кино, когда вдруг
застрянет пленка.

Телевизор выключили. Голубой экран померк. Мы зашевелились, щурясь от
яркого света и распрямляя затекшие шеи и спины.

На столе разложили морскую карту, и Василий Павлович с капитаном начали
совещаться.

- Мы стоим вот здесь, - пометил капитан на карге красным карандашом. -
Весь этот район осмотрен. Дальше глубина увеличивается. А что, если нам
продвинуться сюда. и осмотреть склон банки?

- Но ведь осколок мы подняли с глубины восемнадцати метров, - задумчиво
сказал профессор. - Какой же смысл лезть на большую глубину?

- Мы тут доставали такие горшки и с глубины тридцати метров.

Горшками наш бравый капитан непочтительно называл амфоры!

- Что же, здесь не один, а несколько кораблей утонуло? - пожал плечами
Кратов.

- Вряд ли, но даже обломки одного корабля могли оказаться на разной
глубине, - капитан острым кончиком карандаша водил по тонким линиям,
обозначавшим на карте перепады глубин. - Корабль, если он тут затонул,
видимо, наскочил на банку. Это сейчас она ограждена вехами, а тысячи лет
назад, тут, конечно, плавали наугад, вслепую. Склоны банки довольно крутые.
Видите, как быстро возрастают глубины? Обломки судна должны были, конечно,
постепенно падать с уступа на уступ, и теперь их надо искать у подножия
банки, где-нибудь вот здесь.

- Пожалуй, резонно, - сказал после долгого раздумья Василий Павлович и
посмотрел на капитана. Тот молча кивнул и стал выбираться из-за стола.